Охота на мух. Вновь распятый

Златкин Лев Борисович

Бродяги, насытившись духовной пищей, набросились на телесную: отрывая от ковриг хлеба большие куски, они жадно и торопливо ели, щедро запивая еду, весьма скудную, багряным вином, которое разливали два виночерпия, один — пожилой, неторопливый, весь седой, полный нездоровой полнотой, лил вино в чаши соседей, не забывая, впрочем, и себя, другой, столь же старый, но в остальном другой, полная противоположность первому, трясущимися от жадности руками наливал в основном только себе, осушая чашу одним большим глотком. Илюша сразу узнал в нем пьяницу, зарабатывавшего себе на жизнь и на выпивку хитрым трюком, он ходил по шашлычным и кебабным, кутабными тоже не брезговал, и заключал пари: брался одним глотком осушить бутылку водки, естественно, сразу же находились желающие посмотреть на этот фокус, заказывалась неоткупоренная бутылка водки, закуски при этом не полагалось, бродяга раскручивал содержимое бутылки и винтом вливал его себе в глотку, затем

забирал выигрыш и уходил.

По мере того как два больших кувшина, глиняных, грубо вылепленных, опустошались, менялись и лица бродяг: только что были постными, с попыткой изобразить духовность, а через несколько минут стали багрово-наглыми, плотскими, без малейшего признака столь желаемой духовности.

А тринадцатый не выпил и половины чаши, не съел и трети небольшого куска, почтительно поданного ему безликим, словно тень, человеком. Он часто и меланхолично смотрел на небо, то ли ожидая знака, то ли просто наслаждаясь красотой заката. И не было на его лице страха или недовольства, обиды или презрения. Одно сострадание, окрашенное легкой дымкой печали и предвидения своей судьбы.

Но не таким был человеком Карачай, чтобы спокойно смотреть на чужое пиршество, даже такое скромное, если не сказать: «нищенское». Уж кто-кто, а Илюша его хорошо знал, как-никак соседствовали, а 3-е отделение милиции располагалось во дворе соседнего дома, что никак не влияло на количество краж в этом доме и в близлежащих домах, а может, и способствовало. Карачай не пропускал ни одного праздника, торжества, будь то свадьба или крестины, обрезание или защита диплома. И не дай бог, а тем более аллах, если кто-то забывал пригласить Карачая. Возмездие следовало незамедлительно, и враги ощущали всю степень своей непочтительности, всю глубину своего позора скаредности и безумства. Короче говоря, восстановление мира или хотя бы простое установление перемирия обходилось им значительно дороже.

Карачай подал знак, и на поляну со всех сторон из-за деревьев вышли такие же странно одетые люди, держа в руках кто длинную пику, кто меч. «Кино снимают!» — догадался Илюша и стал искать взглядом съемочную группу: операторский кран, осветительную технику и толпу помощников, кто с подсветкой, кто с хлопушкой, кто со сценарием, тенью прилепившийся к режиссеру, — испытывая почему-то жгучую обиду от того, что таких негодяев, как Карачай, приглашают сниматься в кино, пусть и не в главной роли, а его пробу не утвердили, а эпизод был такой славный, Илюша специально ходил смотреть эту картину, и она ему решительно не понравилась, а о том, насколько бездарно был сыгран тот, так понравившийся ему эпизод, и говорить нечего.

Но съемочной группы не было. Безусловно не было: трудно спрятать столь огромное войско вечно суетящихся людей в поисках утраченного времени. Да и не в их характере было прятаться, наоборот, всеми способами они притягивали к себе всеобщее внимание, разыгрывая свой привычный, «домашний спектакль», и неизвестно еще, что им было дороже: снять эпизод или произвести впечатление.

Бродяги в первый момент застыли живописной группой, но уже во второй они побросали чаши с вином и хлеб, кто на столешницу пня, кто на землю, и бросились в разные стороны, «задали стрекача».

Илюша улыбнулся наивности бродяг, столь плотными рядами шли со всех сторон многочисленные подручные Карачая. Но его улыбка растаяла без следа, когда он увидел, с какой легкостью просачивались и проскальзывали сквозь столь густые сети облавы. Они не уменьшались в размерах до комара и не превращались в невидимок, но их не замечали, даже сталкиваясь. Лишь раз один из бродяг получил пинок в зад, уж слишком сильно он столкнулся своим грузным и грязным телом с одним из ловщиков. Но и этот пинок только придал бродяге добавочную скорость, и он вскоре скрылся среди деревьев и кустарников вслед за остальными бродягами.

А ловщики неумолимо сближались, оставляя все меньше и меньше свободного пространства для тринадцатого, который на самом-то деле оказался Первым и Единственным. Даже тени волнения не мелькнуло на его печальном лице, а опечалилось оно при виде, как его спутники и ученики удрали, словно зайцы от борзых. Но и зайцами их было назвать трудно, где это видано, чтобы борзые не только не растерзали бегущих зайцев, но и не обратили на них никакого внимания, если не считать единственного пинка.

Провидец, не замечая ловчих, смотрел пристально в небо, долго смотрел: то ли вел неслышимый разговор с кем-то из небожителей, решаясь на что-то, то ли уже задавал вечный свой вопрос: «Пошто меня оставил?» Может, это что-то было столь важным, столь значительным, что решиться ему на это было мучительно тяжело и больно.

Но, решившись, он преобразился: печаль исчезла с его лица, свет твердой веры сделал лицо прекрасным, юным и каким-то неземным, и его изображение отпечаталось в огромных размерах на небе.

И, словно по мановению волшебной палочки, белая одежда ловщиков во главе с Карачаем

почернела, покрылась густой и липкой жирной сажей, она пачкала, когда кто-либо из ловщиков задевал другого рукой или вытирал коротким рукавом балахона потный лоб.

Сжавшись до предела в кольцо, ловщики остановились, оставив минимум свободного пространства для Единственного. Но он оставался все таким же спокойным. И смотрел на своих преследователей не с гневом, но с жалостью. Он смотрел на них, как на неразумных, а они и были неразумными исполнителями чужой злой воли, они не могли действовать сами по себе, потому что для самостоятельных действий требовалось самостоятельное мышление, чего они начисто были лишены, мало того, что были лишены, так они еще и боялись самостоятельности, как огня, и Илюша хорошо понимал, что оснований у них для этого хоть отбавляй. Когда тот же Карачай приступил к исполнению своих обязанностей, молодой и энергичный, еще только в роли начальника участка, он арестовал кого-то не того, кого не только нельзя было арестовывать, но и думать об этом было нельзя. И весь участок был свидетелем, как к дому, где жил Карачай и, соответственно, Илюша, подъехала черная «эмка» с нулями первых цифр, и как из нее неторопливо вылез совсем юный, совсем еще мальчик, офицерик в черной форме войск НКВД, и как к нему пулей вылетел из дому Карачай, и как офицерик медленно, без эмоций и волнения, отхлестал его по щекам, отхлестал принародно, равнодушно так, ни одна черточка не дрогнула в его лице, и существенно подорвал авторитет Карачая, и вот, с тех пор, с того самого злополучного дня Карачай всеми ему доступными средствами стал утверждать свой пошатнувшийся авторитет. И чем гнусней и неразборчивей становились средства для такого самоутверждения, тем стремительней Карачай поднимался по служебной лестнице. Уже получил пост начальника одного из самых важных и центральных отделений милиции города, в радиусе действия которого были и ЦК партии, и горсовет, и, самое главное, особняк-резиденция первого секретаря ЦК партии Мир-Джафара Багирова, еще так недавно работавшего в разведке вместе с Лаврентием Берией, ставшим по велению Сталина генеральным комиссаром НКВД. Друзья, не жалея сил, поддерживали друг друга, и маленький толстячок, с неимоверной амбицией и с еще более неимоверной жестокостью, при всей своей глупости, стал диктатором. Вот с кого брал пример Карачай, его уже не удовлетворял пост начальника отделения, и он терпеливо собирал компрометирующие материалы на заместителя комиссара города и небезуспешно.

В свободное пространство внутри кольца важно вошел Карачай и двое его ближайших помощников, блюдолизов. Илюша их часто встречал: это они несли Карачаю в дом многочисленные дары, в том числе и с самого большого в городе рынка, расположенного на территории района, вверенного «защите» Карачая. Все и вся было обложено данью, регулярно выплачиваемой.

Карачай важно протянул Единственному какой-то свиток, очевидно, ордер на обыск и арест, но тот величественным движением руки отклонил его, не желая участвовать в дурацком спектакле. Но Карачая остановить было нельзя ничем, в фундамент своего авторитета он вкладывал обязательное соблюдение внешней официальной и обязательной атрибутики. И повторял любимую поговорку своего комиссара, по слухам, не то дальнего родственника, не то близкого друга «хозяина», самого Багирова: «Был бы человек, а ордер на его арест я смогу составить всегда!»

Поэтому Карачай, развернув свиток, долго, почти по слогам, читал постановление римского наместника, суть которого сводилась вкратце к следующему: схватить и препроводить во дворец наместника бродягу Иошуа, смущающего еврейский народ россказнями о мире во всем мире, о равенстве всех людей, в том числе самого императора, перед законом, что человек должен стремиться к богатству духовному больше, чем к богатству материальному, ибо лишь при таком соотношении возможно отсутствие зависти, что гласность — основа мирозданья. Но по обычаю того времени короткое и ясное понятие топилось в словоблудии юридического крючкотворства, в котором прокураторы и их писцы достигли такого совершенства, столь огромных высот, что часто сами себя опровергали. Верхом казуистики, примером, любовно передаваемым из поколения в поколение, было решение сверхосторожного судьи, который, не имея четких указаний своего сюзерена, отправившегося на охоту, вынес приговор знатному подсудимому: «Казнить нельзя помиловать!» Среди этих букв отсутствовала всего одна, но решающая, запятая, и палачи, единодушно поняв единственно понятный им смысл, казнили, по привычке, знатного заключенного. Но просчитались. Когда после удачной охоты вернулся их господин, в прекрасном настроении, то он, узнав о казни, страшно разгневался, говоря всем, что это был его любимец из любимцев, что он просто хотел пошутить. И палачей наказали, лишив прогрессивки на год, в течение такого длительного времени они должны были работать всего лишь за одну зарплату, не получая в свою пользу одежду казнимого. А судья, как всегда, вышел «сухим из воды». По его версии казнить было нельзя.