Охота на мух. Вновь распятый

Златкин Лев Борисович

— Я — не еврей! Не чувствую душою Двух тысяч лет окровавленный путь, Когда зерно смешалось с половою, И мощный вихрь разнес, чтоб не вернуть. Не ощущаю сердцем страшной раны, Оборвана нетлеющая связь, В одну страну все превратились страны, Мне «Пятикнижья» неподвластна вязь. Желанья нет к истокам возвратиться. Песком засыпан

высохший родник, В нем нет воды, чтоб путнику напиться, Разрушен храм, где можно помолиться, И пепел улетел священных книг. Но я — еврей! Когда хулу возводят На непреклонный, гордый мой народ И на грабеж толпу с собой приводят, Причиной выдвигая «недород». Но я — еврей! Когда потоком злобы Пытаются с собой меня увлечь, Когда во имя низменной утробы Слова стреляют, словно в них картечь. В тот горький час, в час боли, испытанья, Где не спасет и царственный елей, Не убоюсь в последнее свиданье Со смертью крикнуть гордо: «Я — еврей!»

Валя обвила руками шею Илюши и восторженно посмотрела ему прямо в глаза. Ей действительно понравилось стихотворение, и она искренне радовалась.

— Слушай, здорово как! — восхитилась она. — Не хуже, чем у твоего тезки, Эренбурга.

— Не хуже? — улыбнулся Илья и неожиданно для себя сам поцеловал Валю. — А нужно, чтобы было лучше!

Они пошли дальше, совершенно не чувствуя холода.

— Ты хочешь стать поэтом? — спросила Валя.

— Хочу!.. — согласился Илья и добавил, горько усмехнувшись: — Если дадут…

— То есть, как это, «дадут»? — удивилась Валя. — Ты где живешь? «Я другой такой страны не знаю, где так вольно жил бы человек…» — спела она довольно приятным голосом.

Но Илья прервал ее пение долгим поцелуем, и несколько минут они ни о чем не могли говорить, слившись в одно, единое целое.

Когда же они вновь двинулись в долгий путь домой, Илья вспомнил о ее последнем вопросе и пояснил, как он это понимает:

— Я знаю другие слова, не из песни, а Маркса: «Органическая система как совокупное целое имеет свои предпосылки, и ее развитие в направлении целостности состоит именно в том, чтобы подчинить себе все элементы общества или создать из него недостающие ей органы. Таким путем система в ходе исторического развития превращается в целостность».

— Умный какой! — почему-то обиделась Валя. — Я ничего не поняла!

— Проще простого: я стану тем, кем мне разрешит стать общество, органическая система, — стал пояснять Илья. — Сейчас надо писать не хуже, чем: «Сталин — наша слава боевая…» А я так не умею писать, следовательно, для системы не подхожу, и мне нужно проявить себя в чем-то другом…

— А ты посылал куда-нибудь свои стихи? — полюбопытствовала Валя, которой до смерти хотелось, чтобы ее возлюбленный прославился на всю страну.

— Посылал! — нехотя признался Илья.

— Ответили? — загорелась Валя.

— Ответили: что я — не Пушкин! А о стихах ни слова. Как будто я сам не могу посмотреть в свой паспорт, тем более что недавно его получил. Не Пушкин, и все тут! А разве я когда-либо утверждал, что

я — Пушкин? Тогда мне самое место рядом с Александром Македонским, Кай Юлием Цезарем и сразу с двумя Наполеонами…

— Это в дурдоме? — догадалась Валя.

— В одной палате! — уточнил Илюша.

— Вряд ли в одну палату поместят сразу двух Наполеонов, — пошутила Валя. — Один из них будет самозванцем.

Ветер подхватил и умчал в город беспечный смех двух влюбленных, а небо хмурилось от черной зависти, глядя, как они целуются до боли в губах.

15

Опять мать Сережки Шпанова ударилась в загул, не предупредив сына. Еды, правда, она оставила, но откуда Сережка мог знать, что мать исчезнет на несколько дней. Он все смолол в один день, у него такой возраст, организм растет, необходимо много еды.

— Сережа!

Легкий стук в дверь вывел Серегу из сонливого состояния, но зато чувство голода вспыхнуло с еще большей силой.

Голос с таким характерным акцентом мог принадлежать только Елизавете Израилевне. «Не было печали, так черти накачали!» — озлобился Серега, но дверь открыл, после случая с пирожками он почему-то стал стыдиться своей злобы.

Перед дверью действительно стояла Елизавета Израилевна.

— У меня к тебе просьба, Сережа! — торжественно начала она. — Сделай две любезности: во-первых, сбегай за хлебом, вот тебе деньги, — и она протянула мятую бумажку, в которой опытный взгляд Сергея сразу узнал трешку. — Во-вторых, я тебя хочу попросить пообедать с нами, за компанию, а то Беллочка совсем перестала есть, в-третьих, я скажу тебе спасибо.

«За компанию жид повесился!» — подумал Серега, но вслух постеснялся такое сказать.

Пообедать за компанию, как одолжение, можно, почему бы и нет. Особенно, если вторые сутки во рту не было даже маковой росинки, и у Игоря нечем разжиться, что-то у него там, дома, случилось, ходит хмурый, на машине больше не подъезжает с шиком, даже бутербродов никто ему не делает. Днем раньше Серега видел сам, как Игорь стрельнул у Светки Векиловой половину бублика. Но Игорь ничего не рассказывает, а спросить — себе дороже.

Серега согласно кивнул головой и побыстрее хапнул трешницу из рук Елизаветы Израилевны. Она посмотрела, как он легкомысленно накинул только легкую курточку и собрался на улицу даже без шапки, а на улице уже зима, пусть южная, но зима. И запротестовала:

— Потеплее оденься. Снег идет. Не пижонь!

— Да ну? — удивился Серега. — Неужели снег? Давно в снежки не играл.

— Ты не заиграйся, смотри! — предупредила Елизавета Израилевна. — Мы ждем тебя обедать.

— Я мигом! — пообещал Серега, но неожиданно для себя послушался соседки и одел под легкую куртку теплый свитер из собачьей шерсти.

Мать связала, когда два дня у нее выпали трезвые.

Но шапку надевать не стал. Густая копна волос могла с успехом заменить любую шапку. Да и сбегать-то недалеко: до угла дома, где в крошечном хлебном отделе крошечного магазинчика «Продукты» продавался очень вкусный чурек. Минута туда, минута обратно. А шапка столь стара да мала, едва держится на голове, что просто стыдно надевать.

Сергею повезло. В хлебный отдел только что привезли свежий чурек, еще горячий, издающий такой аромат, что желудок начинал не то чтобы пищать, а вопить, требуя своего. А его ублажать нужно каждый день, потому что он живет только сегодняшним днем, не вспоминая вчерашний и не думая о завтрашнем.