Охота на охотника
Шрифт:
– А с ним что?
– У него свои мертвецы, - сказала свяга, отступая. Теперь она казалась почти человеком, во всяком случае хрупкой этой девушке не было места в подвале.
– Когда граница истончается, он слышит их голоса.
Димитрий сел.
Голова кружилась. Перед глазами плясали мошки, да и вовсе ощущение были препоганейшими. Он сглотнул, попытался было подняться, но тело, вялое, будто слепленное из воску, двигалось медленно. И Димитрий только и сумел, что на живот перевернуться, да худо-бедно ноги подобрать. Он
– Я могу позвать кого, - сказала равнодушно свяга.
– Когда душа уходит из тела, оно немного умирает. Если уйти надолго, то оно умрет совсем.
А теперь пришла боль.
Вспыхнули огнем кончики пальцев, мышцы скрутила судорога, и кажется Димитрий не сдержал рвотные позывы... главное, чтоб не на мертвеца... девчонку было жаль.
Ветрицкие.
Надобно спросить... надобно...
...он дополз до края круга и уткнулся лбом в пол. Пробормотал, давясь слюной:
– Ты... жив... некромант...
От голоса его Святозар вздрогнул и отнял руки от лица. Да уж... проклятая магия никого не красит... кожа потемнела, налилась синевой...
– Я могу тебя забрать, - сказала Асинья, протягивая то ли еще руку, то ли уже крыло.
– Если хочешь уйти...
– Нет.
– Но ты хочешь?
– Да, - святой отец рукавом вытер кровавые сопли.
– Но нельзя. Еще нельзя... ты узнал хоть что-то?
Димитрий старался не смотреть на тело, на символы, что прорезали кожу свежими ожогами.
...еще и родным объяснять придется. Они и без того в ярости, крови Стрежницкого требуют, а в то, что красавица их сама пыталась бедолагу извести, не поверят. И главное, Ветрицкого Богдан не убивал, это Димитрий знал точно... не смог бы... кровь не та, сила не та... а одной шпагой такого, как Ветрицкий, не одолеть...
...надо выяснить, что там произошло.
Лешек наблюдал за девушкой издали.
Она сидела на скамеечке, раскладывая разноцветные камушки одной ей понятным узором. Вот башенку строит, ставя один на другой, вот... вздыхает.
Поворачивается.
Пожимает плечиками.
Неказистая, пожалуй... именно, что неказистая, ничего-то в ней, если разобраться, и нет. Сама худенькая, едва ли не болезненная, одно острое плечико чуть выше другого. Ручки тонкие из рукавчиков выглядывают, и сама она глядится так, будто только-только из детской выглянуть дозволили.
Вот ножки поджала.
И распрямила.
Огляделась.
Помахала в воздухе. Улыбнулась своим каким-то мыслям.
Окликнуть?
Неудобно выйдет... или, наоборот? Он выбрался из кустов, в которых постыдно скрывался от внимания конкурсанток и выбывших из конкурса девиц, а также родственников их многочисленных, зачастую полагавших, будто выбытие это есть результат интриг найковарнейших. Девицы трепетали, родтсвенники требовали справедливости или хотя бы внимания, а у Лешека от этого
– Доброго дня, - поздоровался он, тросточку за спину пряча. Надобно сказать, что тросточка ныне была наймоднейшая, сделанная в виде длиннющей, не иначе журавлиной, ноги, на которую по какой-то хитрой задумке водрузили слоновью голову. Была она в захвате неудобна, а еще огромные бивни того и гляди норовили за карман зацепиться.
– Доброго, - Дарья моргнула и порозовела.
– А вы...
– Гуляю. Не желаете ли со мной...
– Я...
– она окинула взглядом горку из камней.
– Не складываются. Я загадала, что если сложится, то все будет хорошо, а они... неровные.
– Это вы просто складывать не умеете, - Лешек подошел.
В узких штанах ходить было тяжело. Шажки приходилось делать коротенькие, да и все одно не отпускало ощущение, что того и гляди штаны треснут.
– А вы умеете?
Она слегка нахмурилась.
– А то... подержите, - он сунул ей слона с журавлиною лапой и взялся за камень. Сила отозвалась легко, и камень встал на камень, и следующий, и еще один.
Башенка вышла невысокой, но вполне устойчивой.
– Вы...
– Только никому не говорите, - Лешек прижал палец к губам.
– У вас свой дар, а у меня свой.
Она рассеянно кивнула и убрала прядку золотистых волос за ухо.
– А вы...
– Дарья, верно? И вас все время забывают, - Лешек не удержался, так щеки ее вспыхнули.
– Маменька на ярмарке, а папенька...
– Вы помните?!
Почему-то это прозвучало почти как обвинение.
– Виноват, - развел Лешек руками.
– Но если вам будет легче, то могу соврать, что нет...
Она покраснела еще сильней и кулачки стиснула. Мотнула упрямо головой и сказала:
– Врать нехорошо.
– Вот и я о том же... а вы что тут скучаете?
– Лешек предложил руку, и ее, после недолгого колебания, приняли.
– Просто... думаю о всяком... знаете... почему-то многие считают, что над нами издеваются...
– И вы?
– Нет... мне кажется, что Аглая права и в этом есть смысл. Хозяйка должна уметь принимать гостей... любых... и раз так, то нет ничего дурного в том, чтобы показать свое умение. И это не оскорбительно.
Она шла неспешно и трость по-прежнему держала, правда так, будто собиралась этой тросточкой кого-нибудь да огреть.
– Похвально, - одобрил Лешек.
Они шли по узенькой дорожке, по обе стороны которой поднимались стены розовых кустов. Порхали бабочки. Птички чирикали. И солнце припекало вовсе немилосердно. На крохотной шляпке Дарьи поблескивали серебряные ниточки, и смотрелось сие премило.
– А скажите, - не то, чтобы молчание утомило Лешека. Напротив, с нею и молчать оказалось на диво удобно.
– Как я выгляжу?
– Вы?
– Я.
Она замялась. На худеньком личике читалось явное сомнение.