Охота на сурков
Шрифт:
ТАРТАР — возвестил синий фонарь, преображенный в дорожный указатель.
— Тартар — самый нижний этаж преисподней, не так ли, фрейлейн Древнефилологиня? Купила бы ты себе замок подле деревни с таким названием?
— Не думаю, чтобы деду соседство с подобным крошечным тартаром действовало на нервы.
Под деревушкой Тартар, на одном из холмов у горы Хайнценберг, показалась группа мерцающих огней: замок Луциенбург. Я свернул в сторону от реки, стал подыматься вверх по укатанной грузовиками дороге, крутыми спиралями ведущей к вершине холма. Почти над нашими головами, неосвещенные, расплывчатые, высились внешние стены замка. Дорога уже не шла вверх, а, извиваясь, вела в ущелье. Замок-крепость, артистически встроенный в ущелье и укрытый в скалах виртуозом-архитектором, оставался невидимым
ГЕНРИК КУЯТ ЛУЦИЕНСКАЯ МЕЛЬНИЦА И СИЛОСНАЯ БАШНЯ
А под вывеской накрепко запертые, неприступные на вид ворота, так как от них на пятиметровой высоте дорога вела к погрузочной платформе, настоящему подъемному мосту с автоматическим управлением, сейчас поднятому. На площадке перед воротами стояли покрытые толстенными брезентовыми чехлами два прицепа. Я затормозил, прислушался.
— Обычно мельница летом работает до полуночи. Но сегодня все остановилось.
— Сегодня воскресенье.
— Мощный взмах твоей руки остановит все станки!.. [148] Черт побери, каким ошибочным оказался этот вывод для Европы.
— Но не для России, — заметила Ксана.
— Потому, может быть, что в России в те времена относительно меньше было станков.
Я сделал последний поворот, и двойные фары осветили мощные, защищенные крышей ворота Луциенбурга. Вот он, настоящий подъемный мост, гордость Куята. Дед, как и его предшественники, не выкинул мост на свалку, а даже увеличил его грузоподъемность и «регулярно смазывал ворот на случай, ежели судебные исполнители, а по-швейцарски сборщики налогов, вздумают штурмовать крепость».
148
Строка из стихотворения Г. Гервега в переводе А. Голембы.
— Ворота, сдается мне, заперты. Прошу не пугаться, я дам сигнал.
Я дважды нажал на роскошный клаксон, ломая себе голову, догадывается ли Ксана о телеграмме, врученной мне господином Душлетом два часа назад, что была отправлена из Мурска-Со-боты и подписана Орте, о телеграмме, которую я тотчас изорвал на мелкие клочки? Тут снова «подал голос» мой лоб.
— Ага, Красный барон. Вечер добрый, милостивые государи, а может, товарищи.
Тщательно, весьма-весьма тщательно заперев за нами тяжелые, обитые железными листами ворота и заложив засов, Пфифф с ловкостью жокея вскочил на радиатор. Хоть и был он покрупнее бывшего жокея английского короля, но напомнил мне Фица. Я медленно повел машину по булыжнику Павлиньего двора (так с незапамятных времен звался внутренний двор замка). Его освещал фонарь в стиле барокко, словно вывезенный с Плас Станислас в Нанси. Проехал мимо колодца; из него, однако же, нам не помахала отрубленная женская рука, лишь тускло поблескивала кованая решетка, которой Куят, оберегая внуков, приказал закрыть колодец двадцатиметровой глубины. Две машины, закрытая и открытая, стояли под замурованным окном эркера; из него, однако же, не выскользнула «женщина в белом». (Сегодня мне было не до шуточек о привидениях Луциенбурга.) Остальные окна Павлиньего замка, как называли эту часть Луциенбурга, закрыты массивными ставнями в красно-желтую волнистую полоску; в слабом свете фонарей они казались тускло горевшими сторожевыми огнями.
Окна первого этажа освещены, во втором только одно — рядом с замурованным (ему, как и прочим, ставни оставили). Из комнаты доносилась детская болтовня.
— И много куятовых внуков понаехало, Пфифф? — спросил я, опустив боковое стекло.
— Все девять штук. Ведь шефу послезавтрева семьдесят стукнет.
— А мы и не знали.
— Завтра пожалуют соответственно и все три родителя, господин фон Кверфурт, господин фон Прецничек и господин Хеппенгейм. Последний с супругой. — (Он имел в виду Седину, ту единственную дочь Куята, два брака которой в буквальном смысле слова потерпели крушение.) — Между
Пфифф замолчал и спрыгнул с радиатора, как только я затормозил у лестницы. Шурша серой тафтой, с нее спускалась бабушка Куят в «маленьком вечернем платье», невзрачная, хоть и в норковом палантине, хвостики на концах которого, казалось, зачахли с тоски. Плаксиво дрожащим, почти хны-кающе писклявым голоском она воскликнула:
— Ах вот и они наконец-то наши умники-разумники! Ах, ах, какие же вы нарядные! Ученая Ксаночка-женушка с осиной талией, и Требла, благородненький рыцарек пролетариата!
«Пролетариат-и-ка!» — так и хотелось мне ее поправить. Бабушка Куят, урожденная Дитгельмина фон Плессенов, дочь мелкого бранденбургского помещика, которую дед, ехидно поддразнивая, называл «Гельма, Кирасирова доченька», а порой и «Владетельная принцесса», принадлежала к тому типу прусских женщин, у которых в старости резко меняются черты лица. Некогда миловидные, они не просто расплылись, они, можно сказать, были утрачены. Некогда грациозная фигурка, рядом с которой юный Selfmademan [149] Генрик Куят выглядел еще более мощным, не то чтобы располнела, но стала какой-то бесформенной. Характер бабушки проявлялся главным образом в голосе, а он и в ее девичьи годы имел склонность к плаксивым интонациям. «Ныла она еще девчонкой, а с тех пор, как из санатория в санаторий переезжает, от ее хронического хныканья житья не стало», — утверждал Куят с подчеркнутой бессердечностью. «Я-то в тропиках себе всего две хвори, да и то со смехом подцепил — малярию и расширение сердца, а Кирасирова доченька столько их в себе раскопала, что уж до ста годков наверняка дотянет». Однажды дед со всеми подробностями рассказал мне, как он, вернувшись в первый год нашего века с Амазонки «каучуковым королем», встретил крошечную Дитгельмину на балу берлинского общества альпинистов, как стесненный в средствах помещик отдал ее в жены «германо-бразильскому первопроходцу» и какой разразился скандал, когда обнаружилось, что папаша Генрика Куята, который до поры до времени держался в тени, всего-навсего бывший берлинский ломовой извозчик, владевший захудалым магазинчиком дешевых копилок.
149
Человек, самостоятельно выбившийся в люди (англ.).
— Кирасирова доченька тебя, Требла, терпеть не может, ведь ты из Австрии, — хихикал дед в восторге от того, что выдал секрет, — Тестя твоего до небес превозносит, это же хороший тон — превозносить знаменитого на весь мир клоуна, к тому ж она числит его итальянцем. А о твоей жене даже всплакнула: «Наша Роксана и впрямь стала красавицей, но со всей своей классической филологией осталась глупышкой». — (Ксана это замечание восприняла как величайший комплимент: она получала чертовское удовольствие, когда ее считали дурашливой красоткой.)
Бабушка Куят обожала уменьшительные формы слов, но они не имели ничего общего с бесчисленными шутливо-ласкательными словечками, которые рассыпала Эльзабе Джакса. В уменьшительных словечках бабушки, возникших в общении с многочисленными внуками, порой скрывались преострые колючки.
— Добрый вечер, бабушка, — сказали мы в одно слово.
Я выскочил из машины и, поцеловав бабушке руку, на ощупь точно пергаментную, пробормотал:
— Мое глубочайшее почтение, сударыня, — хотя прекраспо знал, что она презирает подобные «венские фигли-мигли», и тут же углядел, что Ксане помогал выходить из машины Пфифф, хотя не в ее обычае было принимать в этих случаях помощь.
— Поужинать успели, «супруги-деточки»? Нет? Так живо в дом! В Павлиньем зале вас ждет холодная кашка.
Но тут Пфифф с выражением такого смущения и таинственности, каких я за ним ранее не замечал, объявил:
— Извиняйте, госпожа Куят, шеф приказал мне незамедлительно препроводить господина Треблу в башенный кабинет, и одного, шеф подчеркнул — одного.
— Ну, так оставим наших господ Всезнаек одних, — захныкала бабушка, — Бутербродик Требле и в башне перепадет.