Охота на сурков
Шрифт:
— Боюсь, что нет.
— А не то мы влезаем в их речугу, передав начало Пятой симфонии Бетховена. Татата-там! Татата-там! — пропел дедушка звучным голосом. — Или прерываем нескончаемую истерическую болтовню вегетарианца-людоеда божественной баркаролой Оффенбаха.
— Той самой, какую гений-самоучка сейчас записывал? Но почему именно баркаролой?
— Во-первых, это моя любимая ария. А во-вторых, — дед хитро подмигнул, — во-вторых, ее сочинил стопроцентный неариец.
— Кстати, этот милый печальный Монтес Рубио похож на Жака Оффенбаха.
— Неужели? Он родом из Гренады. Рассказал мне, что его предки были мараны, а также мавры. Слышал ли ты, что на юге Испании евреи и арабы создали единую культуру и что жили они душа в душу до тех пор, пока не
— Да.
— Сейчас мы оказались в эпицентре новой инквизиции, только она не святейшая, а гнуснейшая. Надо быть готовыми к тому, Требла, что все мы — от мала до велика, кто с полной мошной, кто с пустой, герои и неудачники, знаменитые и неизвестные — ежеминутно можем попасть в беду. В самую что пи на есть тяжкую беду. Ты к этому готов? — спросил он настороженно, нагнувшись ко мне. Из-за янтарного сияния, приглушенного салфеткой, его большие усы отбрасывали на лицо густую тень; и опять лицо деда неожиданно напомнило мне маску, маску древнего мексиканского бога, скрывающего злую тайну. Но не успел я ответить Куяту, как, откинувшись, на спинку кресла, он забормотал:
— Выжми капельку лимона на икру.
Монтес Рубио — самый настоящий незаметный герой: он совершил подвиг, который войдет в историю культуры, и притом совершил, ничуть не рисуясь. Без шума и суеты уложил сокровища Прадо на три десятка грузовиков и вывел машины из Прадо-де-Сан-Херонимо, из осажденного Мадрида, через Кастилию и Каталонию к испано-французской границе, к Пор-Бу. Из-за постоянной угрозы воздушных налетов караван двигался большей частью но вечерам и по ночам, но все равно его много раз атаковали «хейнкели» и «юнкерсы», которые прилетали с Балеарских островов, где был дислоцирован легион «Кондор»; они сбрасывали на грузовики зажигалки, обстреливали из пулеметов. Однако темнота и выступы скал — их особенно много на побережье у дороги через Паламос — спасли караван от гибели. Только один шофер и два Эль Греко получили несколько повреждений — в них саданули из бортового пулемета.
Куят опять наклонился вперед:
— Что с тобой, Требла?.. Ах так! Понимаю.
— Да? — спросил я осторожно.
— Да, я знаю, где собака зарыта. В тебя самого двадцать лет назад саданули из бортового пулемета. Всадили пулю, которая застряла в башке. Потому ты так неохотно слушаешь о подобных штуках. Вполне объяснимо.
— В башке, — прогнусавил я. — О чем разговор?
— Но у тебя как-никак был честный воздушный бой над Черным морем. Бой между бриттом и австрияком, подданным императорско-королевской монархии.
— Над морем туч. Но давай переменим тему.
— Я думал, над Черным морем.
— Над морем туч над Черным морем. О чем разговор?
— Ну ладно. А теперь представь себе этих негодяев… Хотят убедить весь свет в том, что именно они патентованные спасители культ-у-у-у-ры а-а-абендланда, и прошивают пулеметными очередями Веласкеса, Эль Греко и Гойю, бросают бомбы на полотна старых итальянских, голландских и немецких мастеров, которые были собраны в Прадо. Можешь себе представить? И как только земля их носит! Чертовы гады. — Дедушка фыркнул, из-за темных теней около носа казалось, что ноздри у него вздулись.
— Чудеса. А шофер выжил?
— Какой шофер?
— Тот, кого продырявил пулемет?
— Шофер? Понятия не имею. В следующий раз могу спросить Монтеса Рубио. Знаешь, почему он только что приходил сюда? На него донесли агенты Франко, объявили в Женеве, что он коммунист. А он правый социалист, сторонник мадридского профессора физиологии Хуана Негрина.
— Чудеса.
— В Женеве у них фокус не удался. Поэтому кабальеро совершили паломничество в Берн, на Шваненгассе. Знаешь, чья там резиденция? Руководимого Ротмундом отдела полиции Швейцарской Конфедерации, отдела, который ведает делами иностранцев. Там эти кабальеро имели большой успех. И сейчас, похоже, высылка куратора Прадо стала предметом обсуждения.
— Чудеса.
— Да, тут ты прав. Вообрази, ведь Монтес Рубио выставил все
— Чудеса.
— Вот привязалось к тебе это словечко «чудеса», не исключено, что и ты докучливый иностранец. Твое здоровье.
— И твое тоже, дед… Ну а брат и сестра Итурра…
— Ты, наверно, удивлен, что Аданито не сражается у республиканцев?
— Нет, не удивлен. Я думаю, после того как фашисты прошлой осенью захватили Страну Басков, «во Францию он отбыл…» [178] .
— Правильно. Но почему он не отбыл оттуда в Валенсию, чтобы служить своему законному правительству? Ведь он левый католик, ярый республиканец, баск, сражался в чине лейтенанта под командованием Нино Нанетти.
178
Последняя строка из трагедии Шиллера «Мария Стюарт». Перевод Н. Вильмонта.
— Нанетти-Нанетти, — пробормотал я. — Молодой итальянец. Командир бригады Гарибальди? Погиб в Стране Басков?
— Погиб.
— Может быть, Аданито устал от борьбы?
— No, senor [179] .
— Или был ранен?
— No, senor.
— Почему же он тогда застрял в Женеве?
— Почему… в Женеве? — сердито передразнил меня Куят. — Отец Итурра-и-Аску — сейчас он в Париже — был президентом Sociedad de los Estudios Vaskos [180] в Сан-Себастьяне. Был. У него была дочь Майтена и четверо сыновей. Были. Один считался замечательным игроком в пелоту. В апреле прошлого года он погиб во время фашистского наступления в Астурии. Погиб. Двух других схватили в пять утра, после того как фалангисты заняли Сан-Себастьян, схватили и расстреляли на месте. Расстреляли на Монте-Ургуле, ранним утром. И у президента Итурры остались дочь и Аданито, самый младший сын. Его он хочет сохранить. Понятное желание. Особенно для противника корриды.
179
Нет, сеньор (исп.).
180
Общество по изучению культуры басков (исп.).
Майтена: «Теперь вовсе не разумеется, что у тебя есть брать.
«Чудеса», — вертелось у меня на языке, но вслух я не произнес ни слова, отложил салфетку, встал и сделал несколько шагов по травянисто-зеленому майсурскому ковру; мне казалось, что я иду по только что подстриженному газону, но я шел по комнате, к стене, где между двумя пожелтевшими фотографиями девственного леса висела та самая гравюра на меди — зловещая и двусмысленная. Язвительно ухмыляющийся череп. Но когда я подошел ближе, когда до стены оставалось всего метра полтора, я увидел не череп, а семь обнаженных женских тел, причудливо сплетенных друг с другом, увидел лица испуганные и в то же время похотливые: сабинянки, которых только-только похитили. Я повернулся кругом и зашагал по ковру, напоминавшему недавно скошенную лужайку, зашагал к курительному столику, где наподобие азиатского божка восседал дед; опять повернулся кругом. И опять увидел ухмыляющийся череп на стене. Тогда я побрел к нему снова. И снова на близком расстоянии разглядел изогнутые, как при акробатическом упражнении, тела, сплетение, нагромождение пышной женской плоти, словно на картинах Рубенса; пышущую здоровьем пирамиду. И тогда я опять пошел к курительному столику, сел и уже не оглядывался на гравюру.