Охота на сурков

Бехер Ульрих

— Во всей Европе цирковые служители родом из Богемии, — пробормотал я.

Ваврош, шестидесятилетний человек, старый знакомый и почитатель Константина Джаксы, был сражен вестью о гибели прославленного артиста…

Опять я попытался преодолеть провал в памяти. О чем, собственно, хотел я спросить у Валентина в этой связи?

И снова я обрел нашего беглеца уже позже, когда он проехал на тормозной площадке товарного вагона у Сан-Маргаретена границу Швейцарской Конфедерации, проехал, не замеченный ни великогерманскими, ни швейцарскими пограничниками.

Вот

какова была последняя история, рассказанная той ночью в Луциенбурге. Валентин открыл еще бутылку пильзенского и опять начал прихлебывать пиво.

— Пиво успокаивает, после пива тянет на боковую. Без пива жизнь не в жизнь.

Это была обычная присказка всех бравых баварских любителей пива. Впрочем, в словах Вале проскользнула добродушнонасмешливая нотка.

— А ты никак уже и без пива на боковой? Заснул?

— Заснул? — пробормотал я, словно меня поймали на месте преступления.

— А вообще ты слушал, что я рассказывал?

— Ну, конечно, слушал, — сразу же заступился за меня Куят (он быстро оправился после припадка). — Наш Требла тоже большой мастер давать стрекача, уж кто-кто, а он вас понимает. В середине марта он буквально чудом унес ноги. Перебрался на лыжах через Сильвретту.

Кавказец Валентин поднялся; почувствовав, чего он хочет, я последовал его примеру; он протянул руку, крепко пожал мою, потряс ее; на секунду мне почудилось, будто раздался тихий звон лат; я решил было, что он прощается со мной и что я уже никогда не смогу задать ему тот полузабытый вопрос. Но он сказал еще торжественней, чем раньше, впрочем сопровождая свои слова усиленным сопением:

— Если бы не заключительный номер твоего уважаемого тестя, я не был бы сейчас здесь. Клянусь распятием, черт подери.

Я не знал, что ответить. Вытащил маленькое золотое распятие, которое дала мне Майтена Итурра-и-Аску _;и вручил ему, вполголоса сказав несколько слов, разъясняющих этот жест.

Он ответил:

— Я, правда, не Пафнутий, по в данном случае это для меня честь.

Услышав покашливание Куята, мы повернулись к нему… Неужели он опять начнет хрипеть?

Брелоки на часовой цепочке старого Кавалера тропиков спокойно поднимались и опускались, его дыхание не было затрудненным. Странным казалось только выражение лица, неподвижных глаз. Не отрываясь, он смотрел на бильярдный стол, смотрел так, словно на этом бильярде два чемпиона разыгрывали мировое первенство, два чемпиона, которых он ненавидел всей душой. Нет, он не хрипел, скорее, из его глотки вырывались монотонные звуки, эдакое гневное ритардандо:

— Н-н-н-ет!.. Не хочу… боль… больше… его ви-и-и-деть! В-в-в-ышвырните его в-в-в-он!

Сначала мы оба, Вале и я, подумали, что по какой-то причине дед не хочет видеть распятие. Но это было не так. Куят требовал, чтобы его избавили от « концлагеря», и притом сию минуту. Речь шла о его собственном бильярдном столе, на котором Валентин демонстрировал обстоятельства «чрезвычайного происшествия». Повинуясь строгому приказу дедушки, я уже сломал кий, при помощи которого Валентин наглядно представил нам внешнюю стену лагеря и проволоку под током высокого напряжения, — теперь Куят желал выбросить из дома

это «вонючее кровавое сооружение целиком». Столь же определенно он распорядился и о дом, каким образом следовало выполнить его требование. Напрасно поздний гость пустил в ход все свое приобретенное в парламентских боях красноречие, отговаривая хозяина от «безобразного поступка». Куят возразил, что при всем уважении к Советскому Союзу он не считает Луциенбург колхозом. И тут я понял: Куятом движет не старческий каприз или слабоумие и не внезапный пьяный заскок а ля де Колана, а нечто совсем другое. И всякие возражения с нашей стороны вызовут новый припадок; волей-неволей нам придется подчиниться дедову категорическому императиву, в его, так сказать, двояком смысле.

— Ну вот, ребятки! Сам я не смогу вам помочь, у меня опять наступил медовый месяц с моей angina pectoris. Зато Пфифф вам пригодится.

Пожав плечами, Валентин подошел к бильярду. И тут же заговорил нарочито по-простонародному, на сей раз, видимо, из-за того, что ему, хоть на короткое время и вопреки собственному желанию, предстояло заняться тяжелым физическим трудом.

— На кой нам Пфифф, господин Куят. Грохнуть стол мы и сами сможем. Не такие уж мы с Треблой слабаки.

Мы сбросили пиджаки (я почувствовал себя кельнером, убирающим зал) и вдвоем подняли тяжелый бильярд. Валентин доказал, что недолгое пребывание в лагере не сломило, а, пожалуй, даже закалило его.

— Взяли! — скомандовал он.

— Концлагерь вон, — возвестил дед, неподвижно, наподобие идола, восседая в кресле, в то время как из дымных сумерек на него свысока взирала Смерть с загадочной картинки-гравюры. (Услышав горестную весть о гибели Джаксы, я задал себе вопрос, который так и не додумал до конца, а не похожа ли любая смерть на загадочную картинку.)

Мы осторожно повалили бильярд на бок, и Тифенбруккер со сноровкой опытного мастерового начал отвинчивать от столешницы четыре тяжелые ножки, а дед, не поднимая голоса, возвестил:

— Дахау убрать!

Ухватившись с обеих сторон за выступающие борта бильярда, мы приподняли его грузное туловище, и я почувствовал, что двойная доза эфедрина так хорошо подействовала на меня, что вместе с Валентином мы легко вытащили безногий бильярд на галерею, а за ним и две его неуклюжие ножки.

Не успел Вале вернуться в кабинет каменной башни, как снова накинул на плечи свой блестящий люстриновый стального цвета пиджак (словно рыцарь, который неохотно расстается с латами).

Однако Куят вовсе не счел нашу миссию выполненной.

— Я ведь уже объяснил господам: Дахау нужно убрать с-о-о-о-всем. Поторапливайтесь, сбросьте его вниз, как я вам велел. И чтоб ему пусто было. И чтоб здесь пусто стало! Tabula rasa [198] . Не бойтесь последствий — в худшем случае это чудище свалится на одну из караульных башенок. В свое время они пережили и не такие бомбардировки. Tabula rasa. Быстрей! Быстрей!

198

Нечто чистое, нетронутое (лат.).