Охота на сурков
Шрифт:
«Спецэшелон» был составлен из множества бензоцистерн, пригнанных с румынских нефтеперегонных заводов, и из четырех вагонов третьего класса, окна которых заклеили черной бумагой. На перроне заключенных то и дело расстреливали сзади из пистолетов, подойдя к ним почти вплотную; можно было подумать, что попытки к бегству в этих условиях — самое обычное явление. За полчаса — еще до того, как состав отошел от Западного вокзала и покатил на запад, — он, как говорится, не досчитался одиннадцати «пассажиров». На этот раз санитарная служба вокзала работала безупречно, без обычного венского разгильдяйства.
В молодости Валентин не раз видел, как люди умирали не в своей постели, сегодня же он стал свидетелем одного странного происшествия. Увидел, как плачет венский полицейский.
Рассвело, и фонари на вокзале погасли, но под сводами перрона еще гнездится сумрак. Поэтому вся сцена даже для человека,
Уже не молодой полицейский вдруг заплакал.
И при этом — о ужас! — сам полицейский совсем не сразу заметил, что поддался совершенно непозволительной человеческой слабости, заметил позже, чем проходивший мимо заключенный, а ведь слабость его граничила со своего рода стихийным бедствием и могла по меньшей мере стоить ему занимаемой должности. Сострадание, на секунду преобразившее лицо полицейского, мгновенно сменилось выражением страха, пальцы его, нервно теребившие ремешок под подбородком, быстро поднялись к глазам, из которых текла предательская горячая влага. Но несмотря на окутывавшие перрон сумерки, Валентин все же разглядел — разглядел, как лицо уже не молодого полицейского быстро и совершенно непроизвольно заблестело, словно отполированное слезами, и тогда он, именно он, заключенный в наручниках, украдкой, но энергично дважды вскинул голову, мысленно отдавая приказ человеку с винтовкой через плечо. Его приказ гласил: «Кругом! Марш!»
И полицейский в высоких сапогах повернулся кругом и деловито затопал по рельсам к соседней заброшенной железнодорожной колее.
— Если мне еще доведется когда-нибудь побывать в Вене, — прервал себя рассказчик этой последней ночной луциенбургской истории, — и если я встречу на улице того полицейского, я обязательно разопью с ним бутылочку пива.
— Что же произошло с Максимом Гропшейдом, Валентин?
— Телефон не звонил?
— Нет еще.
Чтобы проделать шестьдесят километров до Санкт-Пёльтена, поезду понадобилось много часов, ибо в каждой второй дыре в Венском лесу состав надолго загоняли на запасной путь. И в это время эсэсовцы показывали, что у них еще много шуток в запасе. Эсэсовский конвой, который охранял тридцать два купе с заклеенными черной бумагой окнами — поездная бригада не имела к ним доступа, — охранял часть поезда, везшего не румынскую нефть и бензин, а горячую кровь, пульсировавшую в жилах трехсот заключенных (впрочем, к тому времени их было уже меньше), так вот, конвой, охранявший «комм-евреев» («комм» — это коммунисты), развлекался вовсю. В каждом вагоне охранники занимали большую часть купе, там лакали пиво ящиками и истребляли целые батареи сливовицы и зверобоя — правда, и в этих купе сидели при электрическом свете, поскольку и в них окна были зашторены. В Санкт-Пёльтене к поезду прицепили несколько товарных вагонов с телятами (вообще-то заключенным, отправленным двадцатого мая, здорово повезло — в вагонах были деревянные скамейки, последующие транспорты арестантов грузились в запломбированные вагоны для скота). В том же Санкт-Пёльтсне в эшелон сел гауптшарфюрер, пруссак, веселый малый; каждый хриплый раскат хохота он заключал остротой: «А почему бы нам, собственно, не поджечь цистерны, чтобы наши путешественники сгорели? Да только мы их поджигать не станем, ведь нам бензина жалко».
Эсэсовский конвой набирался в основном из австрийцев, которые не прочь были показать «старым наци из рейха», что и они не лыком шиты. А вот каков был в процентном отношении состав заключенных в эшелоне: «коммевреев» — коммунистов еврейского происхождения — примерно пятнадцать процентов, социалистов еврейского происхождения также примерно пятнадцать
На остановках в населенных пунктах или вблизи от них людей не избивали и не расстреливали (эсэсовцы не хотели пугать вновь испеченных граждан «Остмарка» ружейной трескотней и воплями). Только те, что находились в этих застенках на колесах, слышали стоны раненых. Шип паровоза, жалобное мычание телят, дружный хохот нализавшихся с утра охранников в служебных купе, громкие дискуссии, связанные с игрой в скат, и нестройное, зато отчаянно громкое пение (любимой песни эсэсовцев — «Эдельвейс») заглушали все остальные звуки. А потом опять начинали стучать колеса — иногда даже в такте три четверти, но время от времени ритмичный перестук заглушался чьим-то криком и выстрелом; черная гвардия в сапогах с высокими голенищами, тяжело ступая и покачиваясь, шагала по вагонному проходу, освещенному электрической лампочкой, по проходу, который напоминал штольню, пролегавшую где-то глубоко, вдали от дневного света… А за стенами вагона в это время сиял майский день. «Тот майский вальс опять звучал и сердца два навек связал».
Сравнительно безобидная шутка: в служебные купе, в одно за другим, запихивали заключенных, одного за другим клали на скамейку и перебивали им носовой хрящ. Некоторые эсэсовцы при этом ударяли со всего маху кулаком, другие предварительно зажимали в кулаке связку ключей или кастет, но зато отдельные молодцы — истинные спортсмены — проделывали операцию куда чище: короткий хук шиворот-навыворот, сверху вниз, и костяшки пальцев легко перебивали носовой хрящ жертвы. Гауптшарфюреру, пруссаку из рейха, пришла в голову остроумная идея заставлять заключенных с залитыми кровью лицами запевать для взбадривания песню: «Я — пруссак, я — пруссак, знает всяк мой флаг», причем слово «пруссак» заменялось словом «еврей», а слово «флаг» словом «нос».
В Амштеттепе в эшелоне появились эсэсовцы из линцских частей «Мертвая голова», которые выехали навстречу партии арестантов, отправленной двадцатого мая. Чем ближе подходил поезд к Липцу, городу, где учился фюрер, тем «решительней пресекались безрассудные попытки к бегству». Правда, подчас попытки к бегству «маскировались», якобы, таким способом — заключенный просил у охранника разрешения выйти, охранник вопрошал: «По малой нужде или по большой?» Если заключенный отвечал: «По малой», охранник орал: «Делай на месте»; если говорил: «По большой», охранник орал: «…себе в штаны». У большинства арестантов наручники были превращены в ножные кандалы, с помощью которых ногу несчастного приковывали к металлическому пруту под скамейкой. Только заключенному Тифенбруккеру разрешалось стоять в проходе и пользоваться уборной, наручники с него сняли. Чем была вызвана эта «тягостная, но приятная привилегия»? Какой-то неведомой инструкцией, статутом «арийца» или тем, что Валентин был такой известной, даже в некоторой степени легендарной фигурой? Или, наконец, его внешним сходством с Гитлером? А может, эсэсовцы уже в поезде решили сделать из него лагерного капо? Гауптшарфюрер доверительно беседовал с ним… Гауптшарфюрер отнюдь не был «эстетом-германцем», как начальник лагерной охраны Либхеншль, с которым Валентину еще предстояло познакомиться, этот коренной берлинец был жирным, грубым животным.
— Можешь выходить, не докладываясь. Хочешь сигарету?
— Некурящий.
— Хочешь пивка, Тифенбруккер? Чего ты на меня уставился? Я не шучу. Ставлю бутылочку.
— Пива не пью.
— Не вкручивай шарики. Ты же старый мюнхенец.
— Я из Вассербурга.
— Знаешь что, большевик Тифенбруккер, как человек ты мне даже правишься, только никому не говори. И по секрету тебе скажу, здешние мои товарищи из Вены, на мой вкус, — ничтожества. По правде говоря, все австрияки без царя в голове. И вдруг они, понимаешь ли, корчат из себя невесть что, их прямо распирает от силы… (В бытность депутатом рейхстага Валентин изучил берлинский диалект, на котором изъяснялся гауптшарфюрер.)
Но тут один из заключенных в том же вагоне совершил роковую ошибку, у него, как говорится, не выдержали нервы, и он стал громко призывать на помощь. Выстрел, почти заглушенный перестуком колес, мгновенно оборвал его отчаянный крик. Гауптшарфюрер протиснулся сквозь толпу линцских эсэсовцев, загораживавших проход; скоро он опять возвратился к Валентину и пробурчал:
— Состав преступления налицо: бунт заключенного. Но зачем палить сразу, да еще с двух метров расстояния?.. Пруссаки так не торопятся… Выстрел в сердце.