Охота на сурков

Бехер Ульрих

Когда, повинуясь приказу, Валентин поднял над головой ножку стола, чтобы сбросить ее на землю с головокружительной высоты меж мощных раздвоенных зубцов, и на него упали дрожащие от фёна медные блики домлешгской луны, при свете которой засверкал его пиджак, его латы — это был вылитый Флориан Гейер кисти Ловиса Коринта…А потом снизу донесся глухой удар, приглушенный, казалось, густыми зарослями. Проделывая со второй ножкой бильярда точно ту же операцию, какую Тифенбруккер проделал с первой, я настойчиво спрашивал себя: что, что я хотел узнать? Какой вопрос должен был задать?

Ножку от бильярдного стола номер три опять сбросил рыцарь, сбросил на безмолвного врага, притаившегося

где-то в глубине. За ней последовала ножка помер четыре, сброшенная мной (я походил скорее на нерасторопного кельнера, который спешит избавиться от пустых бутылок).

— Продолжайте в том же духе. Tabula rasa. Vamos, vamos! [199]

— Взя-ли! — с придыханием скомандовал Валентин.

И тут мы подняли на парапет грузное туловище бильярда. Этот громоздкий сундук. И вот уже из глубины раздался грохот, короткий глухой взрыв. А через секунду вокруг нас, во всей долине Заднего Рейна, снова воцарилась ночная тишина, как мне показалось, еще более глубокая, нежели раньше.

199

Давай, давай! (исп.)

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Туннель ужасов 2

1

По просьбе хозяина Луциенбурга я вытащил из ящика секретера карту Европы, развернул и разложил ее на курительном столике, карту в масштабе 1: 2 750 000, наклеенную на плотный холст, так что углы карты ровно, не загибаясь, торчали за пределами столика. Значительные части Европейского континента: Италия, Германия, Австрия, Венгрия, большая часть Испании — были старательно закрашены разбавленными черными чернилами.

Зазвонил телефон, и Генрик Куят, собравшийся было нацепить на нос очки в роговой оправе, на секунду замер. Я передал ему трубку.

— Гм, — сказал он, — Гм… гм… Причин для беспокойства нет. Хайнер может опять залезть в постель… Да… Тут я са-а-м покуролесил немного… Я, я… Сам, именно… Гм… Мы тут заключили пари, поспорили… Будет сделано. — Протягивая мне трубку, он пояснил: — Это — Пфифф. По моей милости народишко внизу забеспокоился. Мой внук номер два Кверфурт-Хайнер проснулся от адского грохота и поднял на ноги моего шофера-кастеляна. Ну а Пфифф, который всегда паникует, решил, что давосские нацисты совершили на нас покушение, сбросили бомбу. Вот, пришлось соврать насчет пари. Вам, вам, Тифенбруккер, я должен передать следующее: через двадцать минут, не позже, пора подаваться в горы.

— Я готов, — сказал Валентин.

— Кинь-ка мне еще раз трубку, Требла, — приказал дед, — пусть Пфифф соединит меня с Берном. С ночными дежурными в Швейцарском телеграфном агентстве.

— Разрешите узнать, на какой предмет?

— На какой предмет? Дружище, я ведь должен им все это сообщить.

— Что сообщить?

— Что? Ну и ну, гм, ну и ну. Сообщить о последнем цирковом номере Джаксы. Положитесь на меня, эти его скачки завтра же эхом откликнутся на половине земного шара.

Не истончилась ли корка льда в моем мозгу? Во лбу у меня по-прежнему пульсировало.

Валентин заговорил на чистом немецком, почти без диалектизмов.

— С этим сообщением я бы еще повременил денек-другой. Прежде всего я должен убраться отсюда подобру-поздорову. Телеграфное агентство запросит, кто принес вам эту ужасную весть.

Придется ответить, что вы как раз сейчас тайком переправляете свидетеля трагедии из Швейцарии в Испанию, чтобы он занял вакантный пост политкомиссара…

— Понятно, понятно, — забормотал дедушка. — Моя сообразительность, видно, пострадала от того, что я побывал сегодня в объятиях старушки Ангины Пекторис. Но при всех обстоятельствах на-а-ам надо заговорить первыми, заговорить раньше, чем колченогий карлик Геббельс, который также до-о-о-лжен будет дать свои объяснения по поводу этого исклю-читель-ного происшествия, дать через Германское информационное агентство. К примеру: «Несчастный случай во время краткосрочного курса перевоспитания в концертлагере». Или: «Несчастный случай на производстве, происшедший по вине пострадавшего в день прибытия». Последнее даже будет не таким уж враньем. А вообще-то говоря, очень полезно противопоставить лжи немножко правды…

— Я ведь рассказал вам о решении Либхеншля, — перебил его Вале, — держать все в секрете, пока комендант лагеря не вернется из Берлина, что произойдет в субботу вечером.

— Вы считаете, он сядет на телефон в воскресенье?

— Нет, мне кажется, он сделает это скорее сегодня днем, то есть в понедельник, который только начался.

— По-вашему, выходит, он только сегодня сядет за телефон, чтобы выведать у имперского деятеля в пенсне и у карлика — руководителя имперской пропаганды [200] , каким образом лучше всего препарировать это сообщение для радиопередачи «Сказки колченогого»?

200

Имеются в виду Гиммлер и Геббельс.

— Да, думаю так.

— Стало быть, они только завтра, во вторник, вылезут со своей версией?

— Да, вероятней всего, — сказал Валентин.

— Надо же, аккурат в день моего семидесятилетия. Этого еще не хватало, рр-х.

(Что это значило? Всего лишь прерывистый вздох или предвестник второго сердечного приступа?)

— Словом, если я-я-я проинформирую агентство сегодня вечером, после того как вы-ы-ы-ы уберетесь подобру-поздорову на своем «физелер-шторхе», мы все равно опередим колченогого карлика?

— Скорее всего.

— А ваше бегство, Тифенбруккер? Не должны ли эти деятели принять его в расчет? Не должны ли предположить, что в-ы-ы-ы растрезвоните по всему миру о последнем цирковом номере Джаксы?

— По теории вероятности навряд ли. Прикиньте сами. Тот гад мечтал, чтобы его коняга на глазах у всего лагеря ударила копытом знаменитого новичка и чтобы удар этот привел к летальному исходу. Тогда можно было бы не без основания заявить — я цитирую вас, Куят, — заявить о «несчастном случае на производстве, происшедшем по вине пострадавшего». Но Константин Джакса… в безнадежной ситуации совершил чудо, да, чудо… и до самого конца оставался го-спо-ди-ном положения, поэтому штандартенфюрер СС трижды оказался в дураках. Как ни препарируй, а последний цирковой номер Джаксы не влезает в рубрику «несчастного случая». Своего конягу этот тип потерял, да и меня тоже. С другой стороны, они не могут предположить, что я так быстро перебрался через границу, которая, как они думают, «на запоре». Скорее они рассудили так: до тех пор пока этот красный пес бродит где-то в пределах нашего тысячелетнего рейха, он побоится растрезвонить о происшествии в лагере. Я и впрямь о нем никому не рассказывал. Никому, кроме Вавроша из Кемптена, как-никак Ваврош — циркач. Но он-то будет молчать. Из чувства самосохранения.