Охота с красным кречетом
Шрифт:
— В таком случае, — внезапно меняя тон, отвечал Каменский, — тем более не стоило бы вам задевать Ольгу Васильевну. Вы, собственно говоря, на что намекали? Что госпожа Чагина взяла кольцо и передала отцу Геннадию, который его отсюда и вынес? Да как вы смеете?
— Я не намекал, — испугался Калмыков. — Я так просто, к слову.
— Думайте, господин Калмыков, прежде чем сказать! — посоветовал Грибушин. — Да и вы тоже хороши, Семен Иванович! Как вам не стыдно? Вы в своем уме? Священник, духовник Ольги Васильевны, уважаемый человек…
— Все мы уважаемые, — многозначительно произнес Каменский, с ненавистью поглядывая на Калмыкова.
Грибушин печально покачал головой:
— Да — а, отвратительнейшая
А Мурзин, слушая эту перепалку, подумал вот о чем: интересно, Ольга Васильевна покаялась на исповеди в том, что донесла в ЧК на своего мужа?
Через одного из юнкеров, приставленных к дверям каминной залы, он уже успел позвать дежурного по комендатуре, которому Пепеляев наказал исполнять все его просьбы, и вскоре вестовой пролетел под окнами, направляясь по Сибирской вниз, к Покровской церкви. Копыта простучали и замерли, Мурзин поманил пальцем Константинова:
— Пойдемте потолкуем…
Беседовали б губернаторской комнатушке с глазу на глаз, но разговор получился путаный, беспорядочный и бестолковый, потому что вопросы большей частью оставались без ответа. Константинов попросту отмахивался от них и продолжал говорить о своем. Заставить его отвечать по порядку было совершенно невозможно.
— Господи, о чем вы? — сердился он. — Какое это имеет значение?
Прежде всего он сказал, что исчезновение перстня для него неудивительно, с драгоценностями такого ранга всегда случаются истории самые таинственные, примеров тому множество; тут Константинов начал сыпать именами великих князей и княгинь, аристократов, знаменитых финансистов и незаметных, но могущественных откупщиков, он рассказывал про их изумруды и бриллианты, с которыми произошло нечто подобное — пропали, сгинули, каким — то невидимым образом просочились сквозь стены будуаров, сейфов и церковных рак. У драгоценных камней, говорил Константинов, есть Душа, и чем прекраснее камень, тем душа в нем тоньше и живее. И неправда, что к таким камням липнет кровь. Нет, если из — за камня совершено убийство, душа в нем умирает, как тускнеет жемчуг на шее у развратной женщины, остается лишь оболочка, и цена ему после этого — грош. Да, грош, хотя и не все это понимают. И некоторые ювелиры поддерживают в людях заблуждение, будто камень остался прежним. Но сами— то они все отлично знают, их не обманешь.
— Нас не обманешь, — грустно сказал Константинов.
Недаром же в своей мастерской в Петербурге он часто слышал по ночам чьи — то голоса — тихие, похожие на шелест листвы, на ветер. Все настоящие ювелиры их слышат, вот почему испокон веку они держатся особняком и даже в толпе, на улице, сразу признают друг друга — ночные голоса входят в их плоть и кровь.
Такой чепухе, само собой, Мурзин, поверить не мог, но в том, что Константинов этому верит и не врет, сомнений не было. Опрятный старичок с розовой лысиной, по — детски важный, чем — то напомнил он китайца Ван Го — то же одиночество заметно в нем, печаль чужака, вежливая покорность не людям, а судьбе, не от трусости идущая, а от сознания, что некие грозные стихии подхватили тебя и несут и нет смысла им сопротивляться, нужно лишь не позабыть о том, что ты человек.
— Я предвидел это, — закончил свой рассказ Константинов. — Русские драгоценности исчезают, должны исчезнуть. Золото, платина останутся, они мертвый металл, а драгоценные камни должны исчезнуть. Силы, в них заключенные, не желают участвовать в братоубийственной войне. Ведь бриллианты в перстне господина Сыкулева огранены русским мастером, в таких вещах я не ошибаюсь. И сами алмазы российские.
— По вашему, искать бесполезно?
— Да, пока война не кончится.
— Не найду, — сказал Мурзин, — расстреляют меня…
— Расстреляют? — ужаснулся Константинов. — Правда? Не обманываете меня?
Как пить дать,
Помолчали, потом Константинов спросил:
— А если бы вообще искать не стали? Предположим, не пропал этот перстень. Что тогда?
— Один черт. Шлепнули бы.
— Знаете, — задумчиво проговорил Константинов, — может быть, перстень для того и исчез, чтобы подарить вам жизнь. Пожалуй, я беру свои слова обратно. Не отчаивайтесь! Думаю, вы его найдете.
— А вы не поможете мне?
— Рад бы… Скажите, что вы с ним сделаете, если найдете?
— Отдам Пепеляеву.
— И он будет использован для войны?
— Да уж не на пряники, — усмехнулся Мурзин.
— В таком случае, — помрачнел Константинов, — может быть, и не найдете.
Он замолчал, потому что распахнулась дверь, вошли Шамардин с отцом Геннадием.
Попа этого Мурзин знал, встречались. Осенью с двумя милиционерами следил за порядком на публичном диспуте в Доме трудолюбия, где отца Геннадия выставили против Яши Двигубского; по окончании диспута присутствующие большинством голосов должны были решить, есть Бог или нет.
В то время в разных губерниях рабочие делегации вскрывали раки с мощами, и обнаруживалось там черте что — вата, скотьи кости, восковые руки и ноги, чуть ли не пуговицы орленые. Об этом писали в газетах, с этого Яша и начал. Он стоял у края сцены, а отец Геннадий сидел на стуле, скромно улыбался, по— девичьи оглаживал рясу на худых коленках. Глядя на него сверху вниз, Яша первым делом спросил про нетленные мощи преподобного Питирима в Тамбове: как же так вышло, что они сгнили? Куда Бог — то смотрел? И почему у одного святого в Курской губернии оказалось три берцовых кости? А у другого семь пальцев на левой руке? У третьего костей на полтора скелета, притом женских? И уж совсем распалился, дойдя до святого князя Владимира: каким это, простите, чудом попали в его гроб сапоги машинного шитья?
Яша говорил, отец Геннадий слушал, в спор вступать не спешил и по — прежнему улыбался — видать, было ему что возразить, но до этого дело не дошло: выскочил на сцену какой — то мужик и хватил бедного Яшу по голове стулом. На том диспут и кончился. Правда, Яша, очухавшись, выразил готовность продолжать, но спорить уже было не с кем, арестовали не только этого мужика, отца Геннадия тоже. Чтобы узнать, не было ли между ними сговора, Мурзин прямо на месте устроил им очную ставку, приказав смотреть друг другу в глаза. Случившееся тут же начальство требовало обоих посадить в исправдом, но Мурзин не послушался: очная ставка окончательно убедила, что мужика отец Геннадий видит первый раз в жизни, сам он для Яши приготовил другие аргументы. Начальству это не понравилось. Тот, с глазами навыкате, стал топтать ногами, кричать на Яшу, который, лежа на сдвинутых стульях, слабым голосом пытался вступиться за противника, и грозить Мурзину трибуналом. Дескать, какие же они революционеры, Мурзин и Яша, какие, к черту, тактики, если не желают воспользоваться таким случаем и перед всем городом разоблачить преступную связь церковников с бандитствующими элементами? «Судить надо этих мракобесов, — кричал он, — за покушение на свободу слова!» Но Мурзину не так — то просто было заморочить голову, а запугать и того труднее, отца Геннадия он отпустил с миром.
И сейчас, оглядывая его худые плечи, зырянские скулы, обволоченные седоватой бородкой, почему — то надеялся, что за добро будет отплачено добром и этот поп скажет правду. Чего ему скрывать? В то, что он сам стащил перстень, Мурзин не верил ни на секунду — Грибушин прав. Но взглядом постороннего отец Геннадий мог заметить многое. Например, кто где стоял и сидел, какими смотрел глазами. Ведь он же привык иметь дело с людьми и, может быть, такое способен увидеть, на что никто другой и внимания не обратит. Уж Ольгу — то Васильевну знает как облупленную. Да и Калмыкова, наверное, тоже.