Охота с красным кречетом
Шрифт:
Итак, Фонштейн, Калмыков. Чуть в стороне — Константинов. И Грибушин, пожалуй. Это птица другого полета. Он отлично сознает свою выгоду и до обычной кражи вряд ли опустится. А Ольга Васильевна? Весной, когда дом Чагиных взят был под наблюдение, она, вероятно, это заметила и сама донесла в ЧК на мужа, чтобы сохранить себе жизнь и свободу. Хитрая баба, от нее всего можно ожидать. Но осторожная. Ради перстня, пускай даже ценой в тридцать три тысячи рублей, рисковать репутацией не станет. Зато, например, могла подбить Каменского, обещав ему за это свою любовь. И теперь нарочно не смотрит на него, любезничает с Грибушиным.
И все — таки вначале Мурзин решил понять другое: не кто взял, а куда дел, если взял. Можно, скажем, незаметно выбросить за окно. В сугроб, чтобы после подобрать. Но сугробы перед губернаторским особняком расчищены, а швырять просто так, на добычу, первому же прохожему, рисковать с единственной целью — насолить генералу, на это мог отважиться только один человек — Грибушин. Правда, Сыкулев — младший, вытаскивая из тайника свой перстень, мог шепнуть кому — нибудь из домашних, чтобы караулили под окнами, ждали, когда выбросит, но это предположение пришлось отмести. Сыкулев был вдовец и страшно скуп, в последние месяцы даже прислуги не держал; в доме у него обреталась лишь сожительница, она же кухарка, женщина необъятных размеров — из тех, про кого говорят, что в три дня не обскачешь, незамеченной появиться под окнами она не могла. Кроме того, по словам часового, уже допрошенного Пепеляевым, ни эта баба, ни какие — то другие подозрительные личности возле комендатуры не околачивались.
Мурзин откровенно оглядывал залу, в то же время наблюдая и за купцами, как в игре «горячо, холодно». Кинуть перстень в камин? Но и эта мысль Пепеляева уже осенила: пламя заливали водой, Шамардин лично разгребал головни, но ничего не нашел. Или нашел и спрятал? Ведь его — то не обыскивали. В таком случае кто — то должен был бросить перстень в камин. Но кто? И почему тогда не потребовал обыскать и Шамардина, когда тот ничего не обнаружил? Или побоялся этим требованием выдать себя? Голова шла кругом от всех этих предположений.
Положить в люстру, в один из плафонов? Нет, надо для этого поставить стул на стол, вскарабкаться. Куда там? А кроме стола и стульев, никакой мебели не было ни в самой зале, ни в примыкавшей к ней крошечной комнатушке, где в старые добрые времена, как объяснял Фонштейну Калмыков, стояла кушетка, губернаторы на балах, устав от шума и танцев, ненадолго уходили туда прилечь. Теперь комнатушка была совершенно пуста — голые стены.
Оставался еще паркет: могли украдкой сунуть под паркетину. Мурзин медленно прошелся по зале, то и дело останавливаясь и сапогом пробуя пол, но истертые, давным — давно не вощенные дощечки лежали плотно, прочно, ни одна даже едва уловимым раскачиваньем
— Послушайте, капитан, — спросил Мурзин, глазами указывая на Ольгу Васильевну, — а кто обыскивал даму?
Шамардин отвечал, что приглашали из канцелярии ремингтонистку Милонову.
— Я хочу с ней поговорить, — сказал Мурзин, и через пару минут, приведенная юнкером — часовым, появилась эта Милонова, робкая барышня с толстыми плечами.
Мурзин взял два стула, отнес их в комнатушку, где отдыхали губернаторы. Затем провел туда Милонову и прикрыл за собой дверь.
Беседовала недолго. Вскоре Милонова, разрыдавшись, призналась, что Ольга Васильевна при ней ничего с себя не снимала, только дала осмотреть ридикюль, откуда сама же и вынула серебряный рубль. Пожалев ее, Милонова взяла этот рубль и обманула генерала, сказала ему, будто обыск произвела самый тщательный.
— А рубль зачем взяли, если пожалели ее? — спросил Мурзин.
У Милоновой сразу все слезы высохли.
— Одно к другому не относится, — обиделась она. — Я ее как женщину пожалела. Вам — то что, мужикам! Вы бессовестные. А женщине стыдно раздеваться в таком месте.
— Вам что же, велели ее раздеть?
— Я же вам говорю… И белье, может, не совсем чисто. Пожалела ее.
— Рубль — то при чем? — напомнил Мурзин.
— Господи, рубль! У нее в ридикюле их штук пять лежало или семь, а у меня мать больная, картошка кончается. Одно к другому не относится, что взяла. — Милонова опять всхлипнула. — И может, мне стыдно было ее обыскивать. Я вам кто? Надзирательница? В тюрьме служу?
— А рубль брать не стыдно было?
— Да вот он, ваш рубль несчастный! Берите! — Из кармашка в юбке она достала серебряный кругляш, отчеканенный пять лет назад, к юбилею династии, чей родоначальник, любитель соколиной охоты, даровал старокрещенцам свободу от всех податей и повинностей.
— Спрячьте, — сказал Мурзин. — Пригодится, раз картошка кончается.
— Нет уж! — Милонова кинула свой рубль на подоконник и выбежала прочь.
Мурзин не стал ее удерживать. Вслед за ней вышел в залу, где Шамардин, подмигнув уже совершенно по — дружески, шепнул:
— Кобылка! На ощупь — то какова?
Он решил, что раз Милонова плачет, значит, ее обыскивали.
— Ольга Васильевна, — сказал Мурзин, — я хотел бы поговорить с вами наедине. Прошу в ту комнату.
Сесть она отказалась, сказав, что ничего, перед таким важным начальником постоит, ноги не отсохнут: перед генералом сидела, а уже перед ним постоит, окажет уважение.
— Мне известно, — перебил Мурзин, — что вы сумели избежать досмотра.
— Мало я ей дала, паршивке, — сказала Ольга Васильевна.
— Зачем вы так? Эта девушка вас пожалела.
— Пожалела? Чего тогда рубль взяла?
— Одно к другому не относится, — объяснил Мурзин
— Допустим… И что вам угодно?
— Почему вы не дали себя обыскивать?
Она пожала плечами:
— Неужели не понятно? Я женщина. Впрочем, для вас ведь все равны. Все товарищи. Пожалуйста, зовите эту паршивку. — Ольга Васильевна вынула одну руку из муфты и начала стряхивать с плеча шубку.
— Что, прямо при мне? — спросил Мурзин.