Охота с красным кречетом
Шрифт:
— Да я совру, недорого возьму.
— И они точно так же. Купцов не знаете? А мне нужно знать правду.
— Зачем? — удивился Мурзин.
— То есть как зачем? Для правды.
Мурзин молчал. Почему — то не хотелось говорить эту правду, хотя личные вещи у купцов не изымали, реквизировали только товары для нужд фронта, да и то не все, и на кое — какие торговые операции, необходимые населению, смотрели сквозь пальцы. Кроме того, в самые последние дни стало известно о тайных грибушинских, исмагиловских и чагинских складах, собирались проверить, да не успели.
Между тем Пепеляев
— Да кого вы покрываете? Чего ради? Это же злейшие ваши враги!
— Капиталисты, — добавил Шамардин. — Кровососы!
Пепеляев сделал знак ему замолчать, но поздно, ситуация начала проясняться. Само собой, купцы, как им и положено, жмотятся, не желают ни гроша давать своим освободителям, валят все на него, на Мурзина — мол, обобрал до нитки, оставил голыми. Ай, молодцы! Решили хлебом — солью отделаться. Он покосился на большой каравай, завернутый в расшитое полотенце и лежавший на краю стола, хотя до этого старался даже лишний раз не глядеть в ту сторону, слюной томило.
Перехватив его взгляд, Пепеляев оторвал здоровенный ломоть:
— Угощайтесь.
— И сольцы, бы хорошо.
Деревянная расписная солонка, щелчком припечатанная к столешнице, переместилась на ближний край, Мурзин аккуратно пересыпал все ее содержимое в карман шинели. Затем вырвал из — под корки кусок мякиша, посолил, запихал в рот. Пепеляев, расслабившись, наблюдал за ним с очевидным удовольствием.
— Вот что, братец, — сказал он. — Будешь говорить правду, отпущу тебя. Понял?
— Ага.
— Даю честное слово.
Мурзин кивнул. Теперь он видел контур соблазна очерченным до конца, и странное облегчение холодило душу. Ближайший план был таков: успеть съесть побольше, пока не отобрали.
— Начнем с Грибушина, — предложил Пепеляев. — Что могло у него остаться после ваших реквизиций?
— Ничего, — с набитым ртом промычал Мурзин.
— Ни товаров, ни золота, ни драгоценностей?
— Шаром покати.
Прожевав, дополнил:
— Все они нынче голые, Сил — Силычи — то.
— И Каменский? — спросил Пепеляев.
— Как сокол. Мои ребята у него и ложки серебряные унесли.
— И Чагина, и Фонштейн, и Сыкулев — младший?
— Голытьба, — подтвердил Мурзин.
Минут через пятнадцать такого разговора Пепеляев, рассвирепев, отнял у него остатки каравая и закинул в угол. Мурзин стоял на своем, и непонятно было, то ли он врет, пытается провести, то ли его самого провели хитрюги купцы.
Шамардину приказано было Мурзина обратно в тюрьму не водить, запереть здесь же в чулане.
В дверь постучали, вошел часовой — юнкер, один из двоих, поставленных у каминной залы, доложил, что арестованные выбрали парламентера и просят его принять.
— Веди, — обрадовался Пепеляев.
И рано обрадовался: через минуту прибыл Каменский, что уже само по себе доказывало всю несерьезность дела. И действительно, от
Он приказал подавать коня, сначала посетил старые казармы за Сибирской заставой, где разместились один из полков и юнкерский батальон, устроил юнкерам перекличку, осмотрел пожарную снасть, потом помчался на вокзал, где ремонтировали разбитые снарядами пути, с вокзала — в штаб дивизии. Там он составил десяток приказов, еще столько же подписал и до часу ночи сидел над штабными картами: из Омска приказывали 2–ю Сводную дивизию полковника Штаммермана двинуть на уфимское направление; для наступления на Глазов сил не хватало, решено было расширить плацдарм на правом берегу Камы и ждать подкреплений. В час ночи по телефону донесли, что верстах в двадцати от города появился красный бронепоезд. Поскакали на Каму. Пепеляев испытал боеготовность охранявшей мост батареи, затем с двумя командирами полков поехали в номера Миллера, чей владелец еще не вернулся из Уфы, съели приготовленный денщиками не то ужин, не то завтрак и разошлись по комнатам. Выжиги — купцы казались уже чем — то далеким, несущественным, почти не существующим. С наслаждением раздевшись, Пепеляев лег в чистую цивильную постель, и было такое чувство, будто он лег, полежал немного, а уже надо вставать: в дверь стучали. Спал, наверное часа полтора, не больше — утром, около шести часов, разбудил Шамардин, рапортовавший, что купцы согласились на капитуляцию. Казалось, он ждет, что сейчас генерал соскочит с постели и бросится его обнимать, но Пепеляев никакого особенного восторга не испытал.
— С каждым пошли двоих солдат, — сказал он. — Пускай идут по домам и несут все в комендатуру. Сроку им два часа. Пока не приду, никого не отпускай.
В двадцать минут девятого Пепеляев подъехал к губернаторскому особняку и уже в вестибюле, заметив часового у шинельного чулана, вспомнил, что здесь, за этой дверью, сидит Мурзин.
Тот нехотя встал навстречу — небритый, с мятым лицом.
— Ну что? Будешь рассказывать, как купцов — то грабил?
— Свидимся на том свете, расскажу, — пообещал Мурзин.
— Обождать меня там придется.
— Ничего, обожду. Бог даст, недолго.
— Так вот, — ласково сообщил Пепеляев, — сейчас мне доложили, что пермское купечество решило пожертвовать в пользу моих солдат по десять тысяч рублей с брата.
— Не шибко — то расщедрились, — оказал Мурзин, ничуть не удивившись, и Пепеляев запоздало сообразил, что сюрприза не получилось: здесь в чулане, хранились купеческие шубы и шапки, купцы заходили сюда, прежде чем отправиться по домам.
— Значит, обманул меня вчера? — спросил Пепеляев. — Или тебя, может, обманули Сил Силычи? А? Ты с них одну шкуру, другую, а у них этих шкур, как у капусты. Давай божись, будто знать ничего не знал. Тогда отпущу.
Мурзин молчал.
— Оглох? Побожишься, так и быть, поверю. Выведу сейчас на крыльцо, и проваливай… Ну?
— Совестно, — сказал Мурзин.
— Ишь ты! — удивился Пепеляев. — Гордый? А чего тогда хлеб мой жрал?
— Есть хотелось, — объяснил Мурзин.