Охотница
Шрифт:
– И где будет гарантия, что этот другой не позарится на мои деньги?
– А ты гляди в оба. На то и щука в море, чтобы карась не дремал. Но даже если выйдешь за этого своего Макса... Думаешь, он после свадьбы будет тебя так же ценить, как до?
Я поморщилась. Слова Мэл неприятно соответствовали моим собственным мыслям. От которых мне в последнее время почти удалось избавиться, и вот она мне снова о них напомнила.
– Ты не кривись, а посмотри вокруг. Домохозяйки мужьям скучны. И не надо говорить, что дом вести - это та же работа. Может, и работа, да только мужику, кроме борща и мягких тапочек, нужно что-то ещё. Борщ и тапочки он воспринимает
Она откусила острый угол от треугольного куска пиццы и принялась жевать, прервав свой монолог.
– Ну, насчёт красавицы - это точно не про меня, - пробормотала я.
– Ты, мать, себя-то не недооценивай, - сурово посоветовала Мелюзина.
– А то так и будешь довольствоваться такими вот Максами. Женщина красива настолько, насколько себя ощущает. Вот я, например, каких хочу, таких и выбираю. Думаешь, хоть один отказал?
Я покосилась на неё и завистливо вздохнула. Ей, с её точёным носиком, легко говорить, не то, что моя картошка.
– Хотя, справедливости ради, их и уговаривать особо не надо, - Мэл отложила оставшуюся от куска корочку и вздохнула.
– Я ведь не на пустом месте говорю, что женатики только на сторону и смотрят. Ты бы знала, что я от мужей про их жён наслушалась! Даже если женились по любви - глядь, пройдёт годиков пять-семь, и былая нимфа превращается в корову. Которая, может, домашняя и уютная, но с ней ску-учно!
– Так ты у нас - разбивательница семей?
– Да нет, зачем?
– она пожала плечами.
– Я ведь замуж не хочу. Так что ни одного мужа ещё из семьи не увела.
Я взяла второй кусок, и некоторое время мы ели в молчании. Чай в чашках кончился, и Мэл сходила на кухню за чайником.
– Люди делятся на две категории, - я кивнула на оставленные ею корочки.
– Тех, кто ест пиццу целиком, и тех, кто оставляет корку.
– Я всегда их оставляла. Не люблю пустое тесто.
– А по-моему, корка - самое вкусное и есть.
– Ну да, я помню - ты и вафельные коржи без начинки грызёшь. Хотя они на вкус как картон.
– Много ты понимаешь...
Разговор вернул на безопасно-кулинарные темы. Потом мы допили чай, и Мэл докрасила свои ногти, а попутно прочла мне маленькую лекцию по искусству маникюра. Домой я засобиралась уже совсем поздно.
– Привет, Паш!
– я махнула рукой. Паша Кулагин оглянулся, кивнул и придержал шаг, позволив мне себя догнать.
– Привет. Ты откуда?
– Из спортклуба. А ты?
– Из тира.
– Из тира? Это где...
– я подняла руку с вытянутым пальцем, имитируя пистолет, - «пиу-пиу»?
– Ну да.
– Ух ты! И давно ты туда ходишь?
– Да с полгода уже.
– Чего это тебя на стрельбу потянуло?
– Да так как-то...
– он пожал плечами.
– Мать достаёт, братец тоже. Ты не представляешь, Женька, как тебе с предками повезло. А стрельба как-то отвлекает. Я и раньше туда ходил, а теперь вот вернулся. Знаешь, там ведь нужна концентрация, и всё лишнее куда-то уходит. Тренер говорит, что у меня способности есть, нужно только заниматься регулярно...
Он говорил что-то ещё, а я кивала, и воображение невольно рисовало картинку, что Пашка, выпуская пули в мишень, представляет на её месте «достающих» его родичей. Бр-рр. Но нет, стоит думать о
Интересно, а что Пашка скажет, если я вдруг расскажу ему об этом эпизоде своей жизни? Нет, я, конечно, не собиралась делать такую глупость, но всё-таки. В ужасе шарахнется, или скажет «Ух ты, круто!»?
Полиция меня так и не потревожила, хотя прошла уже неделя, и я потихоньку уверялась, что ничего мне не будет. Следов, указывающих на меня, я не оставила: ни клочков одежды, ни вывалившихся из кармана предметов, ни отпечатков пальцев на деревяшке - спасибо холодной погоде и кожаным перчаткам. Свидетелей тоже не было, я вспомнила, как оглядывалась и прислушивалась после выстрелов, но вокруг было тихо. Если кто и услышал, то выяснять, кто стрелял, не поспешил. Машина? Мало ли там машин ставится...
– Эй, ты меня слушаешь?
– А?
– встрепенулась я.
– Ты вообще слышишь, что я тебе говорю?
– Извини, Паш, задумалась.
– Вечно ты в облаках витаешь, - хмыкнул Пашка.
– Неправда!
– Правда-правда. Ещё в школе помню - спросит тебя учитель о чём-нибудь, а ты встаёшь, как только что разбуженная... Даже странно, что кончила школу хорошо.
Я неопределённо хмыкнула. К экзаменам меня натаскивали нанятые родителями репетиторы. Но училась я и правда на «тройки», в этом Пашка прав. Младшие классы я отходила в элитную гимназию, где были индивидуальные занятия, интересные программы, и там я в целом успевала. Но потом кризис 98 года разорил первое папино предприятие. Тогда нам пришлось трудно, денег на оплату гимназии уже не хватало, и меня перевели в обычную муниципальную школу, где мне, избалованной креативными учителями, на уроках сразу стало скучно. Вот я и училась спустя рукава, хотя с одноклассниками мне повезло, а потому, даже когда наши дела выправились, я осталась доучиваться там же. Благо у меня всё же хватило ума не особо хвастать богатством, зато папа всегда был готов оплатить нашему классу то экскурсию, то школьную вечеринку.
– А помнишь, как мы после выпускного сбежали в какой-то подъезд и пели там под гитару?
– Угу. А потом у Надьки Квасковой случилась истерика, и её мать прибежала жаловаться, что мы обидели деточку. Хотя она просто перепила.
– А меня там вывернуло, - вспомнила я.
– Не нужно было мешать водку и шампанское.
– Да, напугала ты нас знатно, - согласился Паша.
Мы ещё некоторое время наперебой вспоминали наш выпускной, а потом просто разные случаи из школьной жизни. Потом Пашка спросил, как у меня дела, и я рассказала о том, что Макс начал серьёзно рисовать, пишет мой большой портрет, а параллельно успел сделать ещё несколько картин, которые мне и показал во время нашего свидания. Его квартирка потихоньку начинала напоминать картинную галерею.
Паша присвистнул. Макса он знал, но его увлечение рисованием стало для Кулагина новостью.
– И как, хорошо хоть рисует?
– Отлично, - искренне сказала я. Да, я никогда не разбиралась в живописи, но Максовы пейзажи и натюрморты мне очень нравились. Он всегда находил какую-то изюминку, делавшую картину нетривиальной.
– Ну-ну. Будет у тебя жених-художник. Художник-юрист.
– А что плохого?
– Да ничего. Гривичев вон тоже до того, как начал рисовать, был, по-моему, не то инженером, не то программистом.