Охотники за каучуком
Шрифт:
Через три дня истекал столь скупо отмеренный Шарлю Робену срок первого платежа в двести тысяч франков.
Негр едва мог дождаться заветного дня. Его планы не терпели отлагательства, а денег для их реализации не стало абсолютно.
Заметим, кстати, что он действительно позаботился о здоровье госпожи Робен и ее детей. Несмотря на перенесенные тяготы и вынужденное затворничество, все они чувствовали себя прекрасно.
Им обеспечили своеобразный дикарский комфорт и относительное изобилие в пище, во всяком
Диого, сознавая, сколько денег могут принести ему пленники, постарался устроить их поудобнее. Ведь теперь их здоровье — залог его благосостояния!
Семья Робенов жила в просторной, хорошо проветриваемой хижине, к которой примыкал просторный, обнесенный частоколом двор, где в тени высоких ветвистых деревьев могли свободно резвиться детишки.
К ним были приставлены две старые негритянки, несчастные, обездоленные, но не лишенные чувствительности создания, которые по приказу или из искренней привязанности оказывали пленникам всевозможные услуги.
Скрытая от, возможно, неблагожелательного и уж наверняка бестактного любопытства местных жителей, вполне обеспеченная материально, жизнь француженки могла бы показаться вполне сносной, если б не тревога, висевшая над ней болезненным кошмаром.
Через одну из негритянок ей удалось получить записочку, которую успел написать муж, покидая «Симон Боливар», и то письмо, что он передал с гребцами, но с тех пор полная неизвестность, она никого не видела, кроме служанок, потому что Диого категорически запретил ей навещать артистов.
Бедняжка! Каким долгим казалось ей ожидание, какой слабой была надежда.
И вот в тот момент, когда Диого в тревоге считал часы, оставшиеся до срока, — бандит боялся, что какая-нибудь случайность помешает ему получить деньги, — с окраины деревни, с конца улицы, пересекавшей все селение, раздались странные звуки.
Тут же из хижин с шумом высыпали чернокожие и бросились бежать по улице, словно на пожар! Они толкали друг друга, прыгали, поднимая вверх руки, вопя то ли от восхищения, то ли от изумления, — словом, выглядели так, словно хватили лишку, хоть на этот раз и обошлось без спиртного.
Вновь раздался неслыханный в этих местах звук. Его одного хватило бы, чтоб объяснить крайнее изумление обитателей деревни.
Судите сами, дорогой читатель. Разве вы на их месте не удивились бы, услышав звонкий голос трубы и увидев, как совершенно неожиданно откуда-то появился целый взвод солдат? Это здесь-то, где о регулярной армии знали лишь из преданий!
Диого, чья совесть не была чиста, вздрогнул при звуке воинственной фанфары, наспех вооружился, заткнул за пояс нож и револьверы и в тревоге выскочил из хижины, опасаясь вооруженной атаки.
Какое там! Солдаты, впереди которых вышагивал трубач, были совершенно спокойны, а их малочисленный состав заставлял напрочь отбросить мысль о надвигавшемся возмездии.
Их было всего десятеро, хорошо вооруженных, с ружьями и ножами, на поясе у каждого висела
Босые, но опрятно одетые в штаны и рубахи из грубого полотна, в маленьких соломенных шляпах, они молча шагали по двое, четко соблюдая шеренгу, и отменной выправкой сильно отличались от индейцев тапуйя, которых кое-как собирало под знамена бразильское правительство, — те являли собой скорее карикатуру на солдат.
Тем не менее это были индейцы, возможно, отборный отряд.
Возглавлял их высокий крупный мулат, шагавший вразвалочку, в кепи с назатыльником, обведенным тремя золотыми галунами, в мундире с жарко сверкавшими пуговицами и высоких сапогах с серебряными шпорами.
Он гордо нес обнаженную шпагу острием к плечу, прижав эфес к бедру, печатал шаг, глядя строго на пятнадцать метров перед собой, и лишь изредка оборачивался всем корпусом, чтоб осмотреть вверенное ему войско. И тогда эполеты на его плечах вздрагивали, а стальные ножны брякали.
Короче, великолепный капитан, какого не стыдно было бы поставить во главе роты французского полка.
Музыкант перед ним, одетый как простые солдаты, поднес к губам инструмент, надул щеки и затрубил изо всех сил, не слишком заботясь, впрочем, о благозвучности своей музыки.
Вслед за трубачом, впереди отряда, шагали двое: один, судя по нашивкам на рукаве, сержант, нес небольшой белый флаг, символ мирных переговоров, а другой… Боже мой, где найти слова, чтобы описать другое, по всей вероятности, наиболее значительное в отряде лицо? С помощью каких слов и выражений обрисовать хотя бы его костюм, напоминавший одновременно одежду префекта, генерала и полномочного министра!
Цилиндр с белыми перьями, тонкими и шелковистыми, как лебяжий пух, украшенный широким золотым позументом, был кокетливо сдвинут и низко нахлобучен на лоб удивительного персонажа. Обладатель цилиндра вышагивал, высоко подняв голову, с величественностью человека, сознававшего значительность возложенных на него полномочий.
Мундир незнакомца из черного с синим отливом драпа явно был сшит у хорошего портного. Он застегивался на два ряда сияющих пуговиц на груди, расцвеченной самыми невероятными украшениями: нарядными бантами, сверкающими накладками и звездами. А уж золота, золота — в каждом шве, на каждом отвороте, со всех сторон, на воротнике — в виде замысловатой вышивки, на манжетах, на плечах, на спине, на фалдах…
Пояс с пятью галунами поддерживал маленькую парадную шпагу с отделанной перламутром рукоятью, в полированных медных ножнах, с расшитой опять-таки золотой и шелковой нитью перевязью.
Из-под брюк той же ткани, что и мундир, с широким слепящим глаза позументом выглядывали элегантные лакированные ботинки, поскрипывавшие при каждом шаге, словно их обладатель шагал по ковру дипломатического салона.
Наконец, эполеты, затмевавшие солнце, придавали костюму военный колорит, — впрочем, человек сведущий узнавал «бойца» по одной лишь перевязи.