Охотники за курганами
Шрифт:
— Даже так? — Поразилась простоте предлога для войны Екатерина.
— А весомее предлога и не сыскать. Сие есть самый тяжелый для тех народов предлог, ибо совесть их — не чиста… Ведь мы, матушка, правили сими народами пять сот лет, и прозывались мы на тех землях Испагани и Портагона под древним именем «Ма Ур». Что есть — «Рождающие крепости»… Это потом хитрое племя иудеев в своем письме переродило нас в мавров, то бишь в черных людей…
В тот момент стало слышно, что за стеной часовенки топочут кони и визгливо кричат военные.
Отец Ассурий без промедления
От удара дверь дрогнула, но не подалась. Матерно залязгал Гришка Орлов, крича кому-то из своих людей: «В топоры, суена мать, брать! В топоры!»
— Гриша, — ласково произнесла Императрица, не повышая голоса, — погоди, сама откачу.
Екатерина взялась за ручку двери и откатила ее в сторону. Дверь ходила в чугунном пазу на кованых шарах. За дверью стоял совершенно пьяный Орлов с десятком своих вооруженных людей.
— Добро есть, что приехал за мной, Гришенька, — снова не подняв голоса, сказала Императрица. — Сейчас я закончу молебен и поедем во дворец.
— Иди ты к ляду, Катька! — рявкнул на Императрицу Гришка Орлов, — тебя вся столица ищет! Посейчас едем!
Вооруженные и пьяные люди загремели железом оружия и заорали непотребство.
— Где вы удумали так орать? — возвысила голос Императрица. — Головы приложите к мозгам — где?
Люди Орлова сообразили. Дом призрения безвременно погибших считался могилой. Десяток пьяниц вылетел ли на улицу, сшибая друг друга.
Орлов остался. Он оглядывался, одним глазом шаря по келье.
— Без тебя, Катя, не уйду, — упрямо сказал он.
Тут отец Ассурий, невидимый в киотном, безлампадном углу, вдруг громко сказал: «Отец наш извечный, прости им, ибо не ведают, что творят! Аминь!» Поднялся с колен и повернулся к Императрице с Гришкой.
Взгляд его был властен, глаза горели бешенством.
— Этого, матушка, пусти-ка ты Грецию воевать. Попутно пусть Рим пужнет! Тот еще Варрава!
У Григория Орлова сама по себе опустилась вниз рука с заряженным пистолем.
— Может, исповедания пришел просить? — так же властно вопросил Гришку отец Ассурий. — Пришла пора? Нет? Тогда жди Императрицу где укажет! Ей не время еще покидать исповедника!
— Иди, иди, Гриша, — подтолкнула Императрица Орлова, — иди на улицу, к людям! Корабли тебе дам, войско дам! О войне тайно исповедаюсь, дурак! Иди!
Орлов широким шагом пошел из кельи, два раза споткнулся на ровном месте, вполголоса выматерил «Петра, балясину буеву» и вышел на свет.
— Опасаюсь я, матушка, что не сумел тебе главного сказать, — опечалился отец Ассурий, — вот, вдругорядь прибудешь ко мне…
— А во мне мысль, что не будет другого раза, — четко сказала Императрица. — Не дадут, отец Ассурий, свидания нам. Люди не дадут… события.
Екатерина сняла с пальца кольцо с большим бриллиантом, коим пыталась резать таинственное покрытие чудной портуланы, протянула монаху. Отец Ассурий
— Не надо нам золота и каменьев от царей земных, а от царей Божьих мы сами берем.
Екатерина все же положила перстень на стол. Потом, сумрачно глядя в глаза отцу Ассурию, ровно произнесла:
— Ты мне только краем успел сказать, что суры… твои… крови не боятся. Так я крови русской много пролью! Чтобы не бояться чужую пролить!
Про кровь отец Ассурий услышал. Ответил сухо:
— Суры своей крови не боятся, матушка. А чужой — тем паче. Палестину — Поляцкую землю рви на части. Оно будет выгодней. Турок — тоже держи на цепи. Кровью помазанной. Люди на то у тебя есть…
Императрица встала и пошла к двери. Услышала вдогон:
— А будет час и меня рядом не окажется, побывай, матушка, в Москве. Там, в приказе Тайных дел, есть потайный ход. Ведет он в келью, где я в молодости исполнял надзор за книгами и рукописями, до государства сурского, ныне именем русского — относящимися. Петр Первый один раз побывал там, при моем присутствии чел, где надо, как избывным стать от стрельцов и от шведов. Облегчил чтением душу и ведь избылся… Придешь к тому ходу, человеку там скажи слово: «Сурави». Он покажет — куда и как идти далее.
— Катька! — заорал на улице совсем окосевший граф Орлов. — Во дворец надо! Шилом!
Отец Ассурий подошел, протянул Екатерине правую руку. Ладонью вниз. Императрица помедлила самую малость времени, потом приложила к руке губы, повернулась и откатила дверь из кельи.
Дверь была сработана так, что сама шла назад и толкала запорную щеколду. Отец Ассурий поднял было руку, чтобы перекрестить растворенный в воздухе образ ушедшей, но передумал. Он знал теперь, из-за медлительности Императрицы перед благословением через поцелуй руки, что его ждет.
Отец Ассурий потянул неприметный шнур возле печи, на луковке часовни открылись узкие окна, и в келью ворвались голоса и звуки с улицы.
Старец вернул икону Николая Чудотворца на стол, выкрутил винты, прислушиваясь к людскому говору. Граф Орлов отрядил пятерых людей остаться возле кельи, сам же сел в карету Императрицы и с гиканьем отъехал. Оставшиеся люди говорили с горловым страхом.
Отец Ассурий легко поднял с плоскости иконы портулану. Изделие, как он знал, было допотопным, материала неизвестного, но податливого. Свернув портулану в рулон, отец Ассурий завернул ее в грубый холст, а сверток сунул в холщовую суму. Потом настежь открыл дверь печи.
— Эй, богомол, — грозно сказали за дверью, — отчиняй, аксакал ссыгиин, проклятую дверь!
— Я молюсь, — сообщил глухо отец Ассурий.
В дверь стали бить топорным железом, регулярно и точно. Дубовые лесины вершковой толщины трещали, но держали. Отец Ассурий оставил на столе съестное подношение Императрицы, однако взял полковриги хлеба, утолокал туда даренный Императрицей перстень и уложил хлеб в суму. Старец в иной раз прислушался.
В дверь теперь били четверо орловских лиходеев, а пятый карабкался на крышу кельи, крытую внахлест липовой дранкой.