охранники и авантюристы
Шрифт:
Я считаю себя ни ответственным за всю деятельность отделения, ни призванным вскрывать ее многоликую историю, и могу лишь заверить, что я лично никогда в своих действиях не выходил за рамки начертанных мною выше задач отделения, и в этой части донесения г. Денисова основаны не только на личном опыте, но и многочисленных фактах, о которых ему было известно из интимных бесед.
Обвинение меня в том, что я прикрывал факты прикосновенности отделения к экспроприациям, позорное ведение допросов и взяточничество (которому, само собой, места не было, а выдумано г. Денисовым), по существу более чем странно. По мнению г. Денисова, я должен нести ответственность за то, что
В заключение могу сказать только, что вся характеристика г. Денисова страдает тем же недостатком, каким страдают обычно донесения агентов уголовной милиции, разоблачающих действия своих начальников: они не только заметают следы собственной вины, но не прочь в своих излияниях находить самоутешение и моральное оправдание.
А дальше я скажу: 1) да, мне было тяжело служить в Охранном отделении; я был счастлив, вырвавшись из этого ужасного ярма; 2) я делал для арестованных и их семейств все, что возможно было, чтобы облегчить их участь; 3) я был враг арестов и говорил, что революционная работа должна {293} существовать, пока она носит характер общеразвивающий для рабочих масс; 4) сотрудникам я говорил, что их задача не входить в активную работу, подальше быть от центра. Насильно никого не заставлял служить - это могут подтвердить все те, кто меня знает.
Мысль свою, порицающую произвол, я открыто высказывал, и меня жандармы за это не любили.
А дальше я хочу только спокойной жизни.
22 мая 1917 г.
Добровольский {294}
В тюрьме
Предатель и провокатор.
Пусть так!
Когда прочитала эти слова, голова закружилась. Проникли внутрь меня и как будто хлестнули. От пощечины не больно, а мучительно.
Я в тюрьме третий месяц. Тяжело, временами так тяжело, что хочется физической болью заглушить муки.
Время как будто остановилось: не знаю, когда день, когда ночь; что сейчас, зима или лето? Клочок серого неба виден все время. В камере сыро и чувствуешь камень, камень кругом: потолок, стены, пол.
Разницу во времени знаешь после монотонного выкликания: обед, ужин, и после 18 часов никто не беспокоит.
Прогулка…
Опять клетка и только в большем размере, чем в окне виден клочок серого неба.
Меня спрашивают, за что я сижу, отвечаю: «За службу в Охранном отделении». Меня этому научили газетные писаки. На лету хватали слова, и фантазия дополняла… Удивительно, ни у одного фантазия не создавала лучшее, а - худшее.
Вначале я безумно страдала, но постепенно я стала привыкать, нет, не привыкать, а разбираться в содеянном… То, что не могла достигнуть, достигнуть за восемь лет, я достигла за три месяца.
Восемь лет для меня были кошмаром. Восемь лет, как отошла от революционной партийной работы и от всякой политической деятельности. Мало встречалась с людьми: узнают, будут думать, я их предавала.
Иду на выставку, в музей и тороплюсь уходить, чтобы кто-нибудь не встречался и не подумал бы, что пришла с иной целью, чем получить художественное удовольствие. {295} Теперь с меня все снято. То, что было известно группе людей, стало известно всей России.
Существовало имя, и его мало кто знал, оно
Стоило ли жить столько времени в безумном кошмаре? Прошло 9 лет, которые мне казались бесконечно длинным периодом времени и безумно коротким. Мысль моя остановилась и жила и переживала прошлое.
Прошла буря, очистила жизнь России и оживила мою мысль, мое сердце. Мой кошмар ушел, и пришла тоска.
Наступила новая пора. Хуже или лучше - не знаю, лишь бы не прошлое. Теперь я понимаю, почему я боролась с желанием умереть.
Когда я прочитала «Кошмар» Горького, мне показалось, что он как будто бросил нам вызов тем, что ему хотелось застрелиться. На момент мне стыдно было, что я живу. Почувствовала, что его «Кошмар» не одна из брошенных им мыслей, а, быть может, факт. Не смерть страшна, страшен ужас. Помню, когда в первые дни революции привезли студента-«провокатора», у меня появилось чувство брезгливости, и только некоторое время спустя я вспомнила, что 8 лет тому назад я предавала людей, ищущих светлую идею. Вините людей за то, что не хотели умереть с голоду, вините за то, что в 18-19 лет не хотели отдать молодость тюрьме.
Прочитали бы в хронике - умер, сослан, заключен, и кто бы на это отозвался? За что же требовать больше великодушия от нас, идущих на это? Это не оправдание, это просто одна из мыслей, посетивших меня здесь - в тюрьме, только не знаю, когда, - сейчас или 9 лет тому назад.
Теперь многие отвернутся, потому что факт известен. Те, которые мне говорили красивые слова в течение стольких лет, сразу поняли, что я не та, о какой думали. Никто из {296} нас не знает мыслей другого, но упаси боже, если случится что-нибудь против установленной морали! Я не сержусь на близких мне людей. Таковы они, и мне легко их забыть.
Тем ярче и сильнее был поступок Б. Спустя два месяца она пришла на свидание ко мне и поцеловала мою руку! Только она и могла это сделать. Она сделала это так тихо и нежно, что вся броня, окутавшая мое сердце до того момента, стала исчезать, и я испугалась. Едва дождалась конца свидания, прибежала в свой склеп и бросилась на колени. В это время узкая полоса солнца пробилась через мою решетку, попавшая на часть моей головы. Не знаю, долго ли я так стояла, молилась или нет, только, когда поднялась, голова кружилась. Нет у меня слов, чтобы сказать ей о ее поступке. Человек, стоящий далеко от политической жизни, слышавший и читавший столько грязи обо мне, понял, что не поступок характеризует людей; ее большое, огромное сердце поняло.
Я сижу в своем склепе с безумной тоской, и если бы мою тоску сравнить с миром, то она оказалась бы много больше, и все-таки я не хотела бы забыть это время. Страдание освящает душу, совершившую скверну. Иногда мне кажется, что я физически больше не могу владеть своею тоской. Как будто меня стиснули железом, открыли артерию, и я истекаю кровью.
Теперь мне легче, потому что мою тайну знают все.
«М. А. Гулина, урожд. Скульская („Конради“), в 1905- 1906 гг. сотрудничала в Вильно, а с 1908 г.
– в Петрограде. Оказала ценные услуги по Партии с.-р., но провалилась и отошла от партийной работы. Будучи слушательницей Женского медицинского института, освещала последний. 60 руб.».