Окаянная Русь
Шрифт:
— Поверните меня лицом к Угличу, послушать хочу, что ворог говорит.
— Ты и так к ним ликом стоишь, государь, — отвечал за всех Прошка. — Умолкли они, тебя со стен заприметили, государь.
Студёный ветер холодил кожу, забирался под кафтан, трепал его полы, а бояре, будто мальца малого, держали под руки слепца Василия. Он осторожно сделал один шаг, другой. И трудно было узнать в нём московского государя с лёгкой поступью и быстрыми движениями.
Словно сызнова учится ходить князь.
— Молчат, стало быть, — сказал
Каменное ядро, рассекая воздух, угодило в баньку и, разбив в щепы стену, непрошеным гостем вкатилось вовнутрь.
— Палят, государь, в тебя метили, — сказал Прошка. — Да больно далеко, не попасть им. И никогда угличские стрелками хорошими не были, это не наши московские пищальники.
— Не хотят покориться. Ладно, поглядим, как дальше будет. Борис Александрович пушки обещал привезти. Завтра наряды здесь будут.
Наряды доставили точно в назначенный срок. Кони медленно волочили сани с орудиями, а они лениво, на каждой кочке, перекатывались с одного бока на другой, выглядели устрашающе.
Пушки установили под стенами города и стали ждать распоряжения Василия Васильевича.
Вышел Василий Васильевич. Сняли пушкари шапки и кланялись в ноги, а пустые глазницы были устремлены выше склонённых голов, к самым куполам угличских соборов.
— Сколько пушек, Прохор? — спросил великий князь.
— Две дюжины, князь. В обозе ещё есть, а ежели эти не помогут, тогда все выставим.
— Подведи меня к орудию, — пожелал Василий.
И, взяв князя за руку, Прохор Иванович повёл его к наряду.
— Вот, государь, перед тобой пушка.
Василий выставил вперёд руку, и пальцы его упёрлись в гладкую прохладную медь пушки.
— Крепка, — не скрывая удовольствия, выдохнул князь. — Сколько же пудов ядро весит?
Обрубки пальцев ласково ощупывали орудие. Когда-то так великий князь оглаживал разгорячённого коня, если тот норовил вынести его в самую гущу сечи. Да и Василий никогда не пасовал, везде первый был.
— Да пудов эдак пять, думаю, — прикинул Прошка. — В обозе осадные пушки есть, так там ядро до семи потянет.
— Ладно, пускай пушки пока постоят для устрашения угличан. А ты им письмо в город отправишь. Если к обеду Углич не сдадут, брать будем! — решил Василий и, повернувшись, увлёк за собой бояр.
Перед самой обедней на сторожевой башне затрепетало белое полотнище, отворились городские ворота, и воевода с хлебом-солью в руках вышел встречать великого князя.
Углич пал.
Студёно было в Каргополе. Каждый день дул северный ветер, неустанно приносил с собой снежную вьюгу. Шемяка выглянул в окно и увидал замерзшую Онегу, которая, петляя, уходила в лес. На снегу неровными квадратами стояли чёрные избы, из закопчённых труб тяжёлыми клубами вырывался дым и стелился почти над самой землёй.
У проруби князь углядел баб, пришедших по воду: пристроив коромысла с вёдрами на плечи, они павами удалялись в сторону посадов.
У
Шемяка уже знал, что Углич пал. Вчера прискакали гонцы с вестью о том, что и Ярославль встречал Василия как своего господина, бояре были пожалованы, а многие взяты на службу к Василию. Погостил он там три дня и отбыл в Москву.
Вдруг Дмитрий увидал, что из леса выехали сани, следом за ними — дюжина отроков, вооружённых копьями. Сани остановились, к ним быстро подъехал дозор.
Боярин, сидевший в санях, о чём-то недолго говорил, а потом воин махнул рукой, и сани легко заскользили дальше, приминая полозьями выпавший снег.
Дмитрий не разглядел, кто был тот боярин, но понял сразу — это гонец от великого князя. Прицепив боевой меч и накинув парадный плащ, князь решил выйти навстречу.
— Прохор Иванович, стало быть, — столкнулся князь в дверях с боярином. — По какой нужде пожаловал?
Прохор хотел было снять с головы шапку, но опомнился — ладонью стряхнул с ворота талый снег. Чего шапку зазря ломать, есть господа и поважнее, и, приосанившись, объяснил:
— Грамоту тебе от великого князя московского везу, — и протянул аккуратный свиток.
Дмитрий Юрьевич в азбуке был слаб. Оглядел только печать Василия Васильевича и протянул свиток вертевшемуся подле него дьяку.
— Читай, Гаврилка.
Дьяк Гаврила развернул свиток:
— «Брат мой любезный, князь великий Дмитрий Юрьевич. Кланяется тебе до земли до самой великий князь московский Василий Васильевич. Не держу я на тебя зла более, не ворог ты мне и не татарин. Одним иконам мы молимся, един крест целуем. Но разве только это обще у нас? Едины мы по крови, и дед у нас один, подпора славы русской — Дмитрий Донской. Мы же с тобой режемся, как басурмане, и ослабляем нашу землю. Латинянам да татарам всё на радость делаем. Я прошу тебя, князь Дмитрий Юрьевич, встать под мои знамёна и признать меня своим старшим братом. И ещё об одном хочу тебя спросить, князь. Неужели ты настолько слаб, что воюешь с женщинами — держишь в полоне мою мать. Или хочешь ты этим досадить мне? Но я уже давно в своей московской вотчине и сижу на великом княжении. И на том тебе кланяюсь.
Великий князь московский Василий Васильевич».
Гаврила прочитал и аккуратно свернул грамоту, ожидая, каково же слово государя будет.
Кто мог подумать, что Василий и слепым будет опасен. Эх, можно ведь было дело решить куда проще — придушить его в сарае, а то и в питьё зелье какое подсыпать. На том и закончилось бы. Затаился Васька, чтобы потом на московский престол шагнуть. Овечью шкуру на себя натянул. Кто же знал, что под ней волк прячется. И, словно угадывая мысли Дмитрия Юрьевича, Прошка недобро хмыкнул: