Окаянная Русь
Шрифт:
А к ночи город был пьян.
Дмитрий отправил отряды во все стороны, но Василия так и не сыскал и, дожидаясь вестей, остановился в большом селе Троицком, неподалёку от Твери.
Крепчали рождественские морозы, и деревенские бабы завлекали княжеских воинов весёлыми игрищами. Те тоже не терялись: лапали девок на сеновалах да в сараях, пропадали до самого утра.
Великому князю приглянулась весёлая вдовушка с бедовыми зелёными глазами. Притиснул её как-то князь в углу, и взволнованно заходила под его жадными ладонями грудь. И не будь боярина
— Желанный ты мой, — целовала и ласкала она его беззастенчиво и умело, отринув всякую сдержанность.
— Где же ты всему этому научилась? — спрашивал князь, уловив в себе ревнивую тоску.
— Разве этому научишься? — укорила вдова. — Любовь всё это делает. Она, окаянная!
— Мужа-то небось тоже своего так любила?
— Тебя крепче, — призналась вдова, обхватив его за шею полными руками.
И как ни храбрилась вдова, но в голосе женщины Дмитрий услышал грусть.
— Где мужа-то потеряла?
— Третий год пошёл, как вдовая. В твоей дружине воевал супротив Василия.
— Какой он из себя был?
— Высокий был, красивый такой, на подбородке ямочка. Степаном звали. Может, видал?
Как же сказать бабе, что и дружину свою не всю знаешь, а если ещё удельные князья подойдут, где же их всех тогда упомнишь! И разве мало полегло на поле брани высоких да с ямочками на подбородке Степанов. Кто бы мог подумать, что с бабой дружинника любовью тешиться придётся. Хотел поначалу соврать Дмитрий, но сказал правду. Скорее всего, после этого в глазах её уже не зажгутся весёлые бесовские искорки, и сделается она бабой, похожей на многих, — покорной и молчаливой.
— Нет, не знаю. Много их было, всех и не упомнишь. Да и не положено князю о своих холопах убиваться. Дерёмся мы с Васькой похуже всяких басурман. Не обидно было б, если бы татарина резал, а так своего, христианина. И за что Господь Бог дал нам нести этот тяжёлый крест!
Так горячо пригрела Дмитрия вдова, что и вставать тяжко. Отринуть бы этот суетный мир и запереться в тихой горнице с жаркой бабёнкой да проспать братову войну. Но Дмитрий слишком хорошо знал себя: и недели не пройдёт, как наскучит ему баба с жаркими телесами, и ласки её, волнующие его сейчас, потом покажутся пресными. И опять вернётся он к вражде с братом Василием!
И тогда быть сече!
А сейчас она лежала рядом — желанная и жаркая, как зимняя печь. Ох уж и мял он этой ноченькой сдобное, словно пшеничное тесто, тело и в который раз за ночь умирал в сладостной муке.
За окном, подобно шальному зверю, выла пурга; в горнице было тепло и уютно. Дмитрий вдруг почувствовал во рту сухость и, стукнув бабу по пышному заду, скомандовал:
— Квасу мне принеси, пить хочу!
Не без удовольствия наблюдал князь, как баба охотно откликнулась на его просьбу — перекинула через него тяжёлую ногу и, белая, сдобная, подошла к
— Пей, родимый, пей, — гладила она князя по светлым волосам, — заморила я тебя. Если я люблю, я ведь не могу по-другому.
И, глядя на эту бабу, которая была уже в чьей-то чужой судьбе, Дмитрий Юрьевич вспомнил прежнюю свою привязанность. Как же её звали?.. Не вспомнить теперь, забыл так, словно она была не в его жизни. Дмитрий видел её последний раз год назад — жалкая нищенка с ребёнком на руках. Кто знает, возможно, это было его дитя?
— Мужики-то у тебя были после? — вдруг поинтересовался Дмитрий.
— Были... — Баба спрятала глаза. — Только я их всех забыла, ты для меня самый первый.
Прасковья лукавила не зря, была она девкой примерной. В срок, едва минуло восемнадцать годков, вышла замуж. Да скоро отобрали суженого княжеские войны, наградив его в дремучем лесу серым холмиком. Девка с завистью смотрела на своих сверстниц, которые, выйдя замуж, сразу брюхатели и, не опасаясь сглаза, гордо несли впереди себя большой живот. Бабья тоска забирала её по ночам, вспоминались нетерпеливые руки мужа, и тоска подкатывала к самому сердцу.
Прасковья вспоминала и Игната — весёлого, задорного парня. Он беспрестанно задирал девок на посиделках: то поцелует, то обнимет которую, народу — смех, а девке — стыд.
Она встретила Игната в лесу, когда собирала ягоды. Он вышел к ней навстречу из-за дерева — большой, сильный, длинная рубаха перехвачена пояском, во рту — былинка. Обнял её молча за плечи и привлёк к себе, начал целовать так, как никто её ещё не целовал. А потом стянул с неё рубаху, и она, дрожащая и покорная, прильнула к нему.
Да вот беда, не везёт ей с мужиками! И этого навсегда успокоила война. Муж её погиб, воюя за Шемяку, а Игнатушка под Васильевыми знамёнами голову сложил.
И, отвечая князю, Прасковья почему-то вспомнила именно Игната: его уверенные сильные руки и ту самую былинку, которую он беспокойно покусывал зубами.
Разве она одна такая? Вон по селу сколько баб вдовых осталось! Если бы не в миру жили, давно пропали бы.
Дмитрий почувствовал, что ревнует. Не привык он ни с кем делиться: будь то баба или власть.
За окном по-прежнему мела пурга и, сатанея, била комьями снега в маленькое слюдяное оконце.
— Князь Дмитрий Юрьевич! — услышал Дмитрий голос боярина Ушатого. Скребётся под дверью, как пёс бездомный.
— Чего надо?
— Беда, Дмитрий Юрьевич, тут гонец с вестью прибыл...
— Что там?
— Лихие люди предали тебя, отступилась от тебя Москва!
— Что?! — вскочил разом князь.
Боярин вошёл в избу, и воздух тяжёлыми морозными клубами ворвался в тепло горницы, нарушив покой и уют. Зыркнул Ушатый на княжеское ложе и потупил глаза, наткнувшись взглядом на бабьи коленки.