Окаянная Русь
Шрифт:
— Жалеешь небось, князь, что Василия Васильевича с миром отпустил?
Шемяка посмотрел на боярина из-под насупленных бровей и отвечал:
— Жалею.
И когда Дмитрий отошёл, Прохор, продолжая топтаться у порога, вдруг понял, что был совсем рядом со смертью.
Великая княгиня Софья даже здесь не хотела усмирить свой нрав: прогнала с бранью девок, которых Дмитрий послал ей в услужение. Огрела боярина Ушатого тростью за то, что тот посмел не поклониться ей. И Дмитрий стал подумывать уже, а не он ли находится в плену у своей тётки? Софья не
Однако присутствие тётки становилось Дмитрию в тягость. Может быть, это и к лучшему, что Василий о ней печётся. Видеть её — уже наказание, а тут при ней и бояр надо держать, а ещё и стражу. Да где народу набрать, когда все по Руси разбрелись: кто в вольный Новгород подался, а кто в услужение к Василию удрал.
Отдать её великому князю — и дело с концом!
Великая княгиня Софья выслушала приговор угличского князя почти равнодушно. Позвала сенную девку и повелела накинуть на плечи шаль (зябко больно!), потом долго тёрла ладони, прогоняя стылую кровь, и только после этого обратилась к Дмитрию:
— Что же ты, князь, так быстро меня отпускаешь? Или наскучила тебе старуха своими бормотаниями? А может, брань тебе моя не по сердцу приходится? Или, может, причина в другом? Боишься ты сына моего, Василия Васильевича Московского! Вот и таскаешь меня повсюду. А сейчас отпустить хочешь, чтобы прощение у него выпросить. А сумеет ли он простить тебя, если я уже в полоне помыкалась? И шапку ты снял, в ноги мне кланяешься, только думаешь, что от этого твой грех меньше будет? Ладно, хватит с тебя, с кем поеду я, князь?
Дмитрий Юрьевич стоял как проситель, шапку снял и княгиню назвал госпожой.
— Боярские дети с тобой поедут, а ещё боярин Сабуров будет. Прости, княгиня, коли что не так, а держал я тебя не в полоне. Была ты у меня гостьей. Эй, слуги, кто там! Запрячь коней резвых для княгини и снарядить её в дальнюю дорогу. Шубу ей волчью дать, — расщедрился напоследок Дмитрий Юрьевич, — пусть она её греет.
Прошёл лишь месяц, как Василий Васильевич вновь сел на московский стол, а будто и не покидал его. Ликовала душа. Одна беда — мгла вокруг! И никогда не знаешь, кто рожу тебе строит, кто кланяется. Голоса-то как будто у всех елейные, а попробуй разгадай, что за ними прячется.
Однако перемену к себе Василий Васильевич замечал. Когда пришёл после полона, сказывали, крестились в сердцах, принимая великого князя за антихриста, а сейчас юродивые руки целуют, словно страдальцу святому. Видит теперь
— Тьма народу собралась, государь, тебя встречают, и не пройти. Кто-то сказал, что ты в церковь помолиться выйдешь, вот с раннего утра и дожидаются тебя. Взглянуть на святого хотят.
— Нашли святого, — буркнул Василий.
Московский князь сошёл с крыльца, народ расступился, пропуская страдальца к колымаге. С трудом верилось Василию, что это тот самый люд, который не так давно не желал признавать в нём государя своего. А теперь руки целуют.
Стража не могла отодвинуть плотные ряды. Теснила их бердышами, хлестала плетью, но народ напирал вновь и грозил своей тяжёлой массой раздавить немногочисленный караул. Дежурный боярин без конца орал:
— Рас-ступись! Дай государю пройти! Государь на богомолье в Троицу едет!
— Веди меня к колымаге, — попросил великий князь.
Поводырь, осторожно ступая, вёл за собой князя.
...В тот памятный зимний день он тоже ехал к Троице. Только не провожали его московиты, уходил Василий из Москвы вором, опасаясь встретить во взглядах горожан укор. А теперь и сам видения лишился: вместо глаз — прикрытые веками глубокие пустые глазницы...
Путь в несколько шагов показался великому князю долгой дорогой, и он спросил:
— Далеко ли ещё до колымаги?
— Здесь она, государь, два шага осталось. — сказал боярин. — Я руку под твою ноженьку подставлю.
Василий опёрся о бояринову ладонь, она качнулась слегка, как лодка от волны, но знал великий князь, не опрокинет она его и вынесет точно к берегу.
И, когда Василий разместился меж пуховых подушек, боярин скомандовал вознице:
— С Богом поезжай! — И для острастки, больше для тех, кто стоял в толпе и называл себя холопами великого князя: — Да смотри у меня, аккуратнее, это тебе не поленья, князь великий московский!
— Дело я своё знаю, — обиделся возница и почти ласково тронул вожжи, погоняя коней по накатанной санями дороге.
Не увидел Василий Васильевич Троицкого монастыря, а признал его по колокольному перезвону. Колокола надрывались от радости, встречая князя. Голосили и сладко тревожили душу, наводили печаль.
Встречать Василия вышла вся братия — теперь уже не опального, а великого московского князя. Монахи сгрудились у ворот, вопреки строгому уставу, поснимали с себя клобуки и как есть, простоволосые, стали ждать милости государевой.
Василий ехал в Троицу, чтобы встретить матушку, Софью Витовтовну, а не наказывать непокорную братию, посмевшую восстать супротив его воли.
— Грешны мы, великий князь... — начал было игумен.
Василий замахал руками:
— Простил я вас, братия, давно простил. Живите себе с миром да молитесь за меня. Видно, нужно было Господу лишить меня видения, чтобы я окончательно прозрел. Беда моя во искупление грехов послана. Теперь же нет на мне вины, как на младенце, что вышел из утробы матери. Ведите меня к церкви, где я был братом своим в полон взят.