Окаянная Русь
Шрифт:
— Пусть гонцы скачут к Михаилу Андреевичу и Ивану Андреевичу, авось поспеют братья к сече!
В этот день утро было особенно светлым: ни обычного тумана, ни облачка на небе, даже роса быстро успела высохнуть под лучами солнца.
Утром страха не ощущаешь, и, возможно, в этом повинна предрассветная прохлада, остужающая разгорячённые головы. А может, следует винить воздух, который в ранний час, как никогда, опьяняюще сладок. Утром у воинов нет того страха и волнения, испытываемого ими ночью перед грядущим сражением.
Василий Васильевич вышел с дружиной на берег Нерли. Кони,
Две рати стояли друг против друга, и ветер трепал хоругви и татарские бунчуки.
Прошка повернулся к государю:
— Мало нас, Василий Васильевич, басурман раза в три поболее будет.
— От Ивана Можайского гонец прибыл?
— Нет, государь. Вернулся гонец от Михаила Андреевича. Князь велел передать, что скоро здесь будет.
— Не сказал, почему задерживается?
— Беда в том, что воинство своё распустил провизию собирать.
Рать великого князя стояла подле Евфимиева монастыря, и кони, прядая ушами, жались упругими боками к бревенчатым стенам. Игумен, приоткрыв ворота, выпустил на волю десятка два молодцов в схимном одеянии.
— Копья для монахов найдутся? — спрашивал старик.
— Найдутся, отец, как не найтись, — отвечал великий князь. — Копья будут, но вот брони не обещаю, в обозе вся осталась.
— Ничего. Всё в руках Господа нашего. Если суждено отрокам погибнуть, значит, предстанут на небесах перед Богом нашим и всеми святыми, а схима им саваном останется, — был грустный ответ. — Я бы и сам с тобой пошёл, Василий Васильевич, да стар больно. Ноги едва держат! С дедом мы твоим, Дмитрием Донским, на Куликовом поле ордынцев держали... Смотрю вот, только мало вас, боюсь, побьют татары.
— А ты молись за нас, старец.
— Хорошо, буду, — пообещал игумен.
Утром поверить в смерть особенно трудно. Разве захочешь умирать, когда восторженно заливается в лесу соловей, когда небо высокое и голубое. Однако смерть стояла совсем рядом, и её можно было увидеть в хитрых глазах татар, которые, щурясь, поглядывали на небольшую рать великого князя. Смерть сидела на концах копий, украшенных конскими хвостами, покоилась в кожаном колчане со стрелами, смерть лежала и под копытами лошадей — напуганные и разгорячённые сечей, они втопчут упавших и раненых в землю.
Смерть была многолика.
Полки стояли друг против друга совсем не для того, чтобы всмотреться в лицо своей смерти, а затем, чтобы помолиться своему Богу. Каждый перед сражением обращался к небу, откуда незримо должен был созерцать происходящее Бог, который присутствовал здесь, но не был виден. Каждый хотел от своего Бога спасения, и каждый знал, что это невозможно — ведь кому-то суждено пасть на поле боя.
Вот татары помолились, изготовили бунчуки наперевес, конский волос нежно гладил высокую траву.
— Алла! — закричал Тегиня и первый погнал коня на ровный строй дружинников, увлекая за собой орущую тьму.
— За Христа! За веру!
— Бей басурманов! — орали полки.
Вместе со всеми кричал и Василий Васильевич, совсем не узнавая своего голоса. Справа от него, с перекошенным от злобы ртом, мчался Прошка. Он бешено нахлёстывал коня, и жеребец, явно обиженный непривычным обращением
— Алла! — орал татарин. — А-а-а-а!
— За Христа! — кричал князь. — Смерть басурманам!
Битва подобно крепкому вину мутила рассудки сражающихся.
Василий Васильевич разглядел на скуластом лице татарина у самого глаза большую бородавку, заросшую чёрными волосами. Он старался угодить копьём прямо в эту чёрную отметину. А когда расстояние между ними сократилось, князь с силой бросил копьё в татарина, вложив в удар всю ненависть к врагу. Ордынец успел подставить щит, но острый наконечник пробил щит, разломив его на две неравные части, и опрокинул всадника на землю вместе с лошадью.
— Руби его, государь! — орал справа Прошка.
И Василий Васильевич, лихо взмахнув саблей, уложил татарина на мягкую траву. Великий князь даже не обернулся на поверженного врага, он пробирался в самую гущу сечи, а на него уже наседали два улана. Конь вертелся под татарином волчком, и всадник всё норовил распороть князю бок. Василий отбивался саблей, а татарин копьём цеплялся за кафтан, пытаясь повалить великого князя. Василий сильным ударом отбил древко и с размаху рубанул татарина по шее, и тот, высоко вскинув руки, свалился с широкой спины жеребца. Видать, в ладонях у поверженного врага ещё оставались силы, и князь видел, как он пытался уцепиться пальцами за траву, а потом, обессилев, разжал руку.
Второго улана взял на себя Прошка, нанёс смертельный укол сулицей в широкую грудь и, повернувшись к государю, заорал:
— Князь! Андреевичи идут!
Великий князь увидел, как с крутого косогора, от стен Евфимиева монастыря, пешие и конные воины спешили на подмогу московской дружине.
—Теперь потесним татар!
Татары тоже почувствовали перелом: всё реже раздавался крик «Алла», всё настойчивее слышалось: «За веру, за Христа!»
Течение реки бывает медленным до тех пор, пока в неё не вольются множество ручьёв и не дадут ей желанной силы, так и сеча не набрала своей мощи, пока в неё не влились дружины Ивана и Михаила Андреевичей. И под натиском русских дружин татары шаг за шагом стали отходить к лесу, теряя убитых, оставляя раненых, молящих о пощаде.
Великий князь по-прежнему сражался в самой гуще боя. Он не заметил, как ему сбили шлем, не почувствовал, что на руке выступила кровь. Рядом бился вертлявый Прошка и, стиснув зубы, яростно рубил направо и налево.
В пылу битвы князь не заметил, как на сопке, на той стороне, где был татарский лагерь, появился всадник. Его фигура даже на огромном расстоянии выглядела внушительной. Всадник неторопливо въехал на самую вершину сопки и застыл, наблюдая за боем.
— Князь, гляди, Улу-Мухаммед! — крикнул Прошка, первым увидев всадника.