Окаянная сила
Шрифт:
Комнатка оказалась мала и тепла до чрезвычайности. Дверь захлопнулась. Петр сел на узкую постельку, поставил Алену перед собой — как раз и вышло, что глаза в глаза, губы в губы… Обнял, удерживая длинными руками на расстоянии. Оскалился, встопорщил усы. Негромко рассмеялся. И тогда лишь привлек к себе, поцеловал в губы.
Отродясь Алена не ведала, что можно так бесстыже целоваться.
Она уперлась руками в грудь государю, но был он хоть и тонок, да силен. Не выпустив, завалил на постель, придавил собой, а поцелуй-то всё длился, длился! Изнемогла
Алена смеялась, лежа на спине, а глазки-то сами закрылись, а руки-то сами разметались. Она и не ведала, как этот смех был соблазнителен. Государь повозился малость, высвобождая всё, что для блудного дела потребно, снова поцеловал — и вместе с долгим поцелуем приступил к тому делу, к своей государевой радости…
Алена безропотно всё позволила — уж больно ошалела от поцелуев.
Не успела она и приладиться к неожиданному любовнику, как всё, для чего он ее сюда затащил, и совершилось.
Петр Алексеич приподнялся на локтях, поцеловал Алену в щеку, встал с постели, отвернулся и стал портки в порядок приводить. Тут лишь выяснилось, что он и башмаков не снимал…
Алена одернула юбку, села на постели, подтянув коленки.
Государь улыбнулся ей, дурашливо поклонился — и вышел.
А она так и осталась сидеть на постели — не осчастливленная, не потрясенная, а скорее озадаченная.
Возможно, с Дунюшкой у Петруши всё получалось не так — во всяком случае, в первые месяцы их супружества. То, что вышло сейчас между Аленой и десятником Петром Михайловым, было стремительно и безрадостно.
И воспротивиться натиску Алена не могла — как же государя-то отпихнуть?.. — и любить его ей было не за что. А главное — до того быстро совершилось это нехитрое дело, что мысль о своей измене Дунюшке пришла Алене в голову только опосля — когда и юбки она одернула, и чепчик в порядок привела.
В дверь постучали.
— Что ты там, спишь? — спросил развеселый бабий голос на немецком языке. — Давай-ка выбирайся! Постелька нужна! Нам уж невтерпеж!
И раздался смех — сперва лишь бабий, а потом присоединился и мужчина. Надо полагать, Алексаша.
Не так уж много уютных комнаток с постельками было в этом доме.
Алена привела в порядок покрывало и подушки, выровняла край нарочно выпущенной простыни, обшитой грубым кружевом, а тут и дверь распахнулась.
На пороге стояла не красавица Лизхен, а почему-то Таубхен в съехавшем чепце, хохочущая во весь рот, и ее грудь вся полностью вылезла из шнуровки. Бабу эту обнимал за плечи красавец Алексаша, и судя по веселой роже, он анисовкой не пренебрег.
Вдруг Меншиков уставился на Алену с великим изумлением, приоткрыв рот, и смех его как-то вдруг угас, растаял…
— Девка!.. — неуверенно и быстро сказал он вдруг по-русски, и Алена поняла — ему чудится, будто признал ее. Трезвый — не заметил, выпивши — признал! Хуже того — он увидел, что она поняла диковинное
— Прошу вас, — тут же по-немецки отвечала Алена, проскальзывая мимо него в дверь и возмущаясь собой — надо же, пошла на такое опасное дело, а не наложила на себя хоть простенького оберега!
Но поздно уж было оберегаться, оставалось лишь нападать.
Алена подошла к столу, налила себе анисовой водочки, отхлебнула и с рюмкой отошла к окошку, а там уж и зашептала, глядя на колеблющийся кружок анисовки, что согревалась от жара ее руки.
— Говорил царь Азарат, приговаривал, он врагам моим наговаривал: «Будьте вы, супостаты и недруги, как столбы в избе, не было бы у вас ни ума, ни разума, ни мысли, ни памяти, ни советов, ни посулов, — бормотала она беззвучно. — Кости, череп разойдутся, мысли киселем расплывутся, очи в сторону заведутся, а заснут сном глубоким — не проснутся. Ходить будут спящие, спать будут сидящие, говорить, зевая, ничего не понимая». Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
И выплеснула водку наземь.
Хоть и было в той рюмке — воробью на два глоточка, а увидела Алена явственно, что растеклась анисовка по всей комнатке. Никто другой, правда, и не заметил…
Не так это нужно было делать, ну да ладно.
— Матушка, я к себе пойду, я с дороги устала, — сказала Алена фрау Эльзе и, не дожидаясь ответа, выскочила из уютной комнатки, вовсе не думая, что она расскажет о вольных речах государя с Алексашей фон Рекку.
Карл не ждал ее и несколько удивился, когда она встряхнула его, придремавшего на стуле, за плечо.
— Надо уходить, — только и сказала. И взяла со спинки стула свой теплый, мехом отороченный кафтанчик, который служил охранителю изголовьем.
Карлу — что! Ему велено за фрау Хелене смотреть — он и готов. А удерживать ее силком в веселом доме ему не велено.
Они выбрались во дворик и выглянули на улицу.
— Тут караулы расставлены, — предупредила Алена. — Берегут государя…
— Это разумно, — одобрил Карл. — Я пойду вперед и буду ждать вас за углом. Если на меня нападут — я отобьюсь, а у вас будет возможность убежать.
И, глядя на Карла, легко было поверить в то, что такой от троих отобьется. Под теплым плащом был у него припрятан длинный палаш, да и кулаки Карл отрастил — любо-дорого поглядеть.
Он беспрепятственно дошел переулком до поворота и скрылся.
Алена подождала — вроде тихо. Тогда и она побежала за Карлом следом.
Надо думать, те караулы, что расставил между постоялым двором и Девичьей улочкой Алексаша, не дремали, стенки подпирая, а взад-вперед слонялись. Волонтер или, скажем, преображенец — детина молодой, ноги на месте не стоят, опять же — хмельное чувство тревоги, без которого и жизнь не мила. Так и вышло, что Карла-то пропустили, а на Аленины шаги явился из темноты человек с фонарем на палке, в долгополом кафтане, и хотя увидел, что перед ним — всего лишь баба малого росточка, однако в лицо заглянул.