Окаянная сила
Шрифт:
— Алена?!
Изумление в голосе было превыше всякой меры.
Алена резко обернулась — кто еще из посольства мог бы ее узнать, кроме Алексаши Меншикова?
Перед ней, растопыря длинные руки и приоткрыв рот, стоял в остолбенении парень — бритый, как и вся посольская молодежь, черноглазый и чернобровый, с маленькими усишками, вроде государевых, и, кабы не напавший на него столбняк, мог бы он показаться и красивым.
Алена выбросила вперед левую руку — мол, не подходи!
Но он уже убедился, что узнал верно,
— Алена!..
— Господи Иисусе!.. — отвечала она, левой рукой еще как бы удерживая его на расстоянии, а правой непроизвольно крестясь на православный лад.
— Ты как сюда попала?
— А ты?
Да, случилось-таки невероятное и невозможное.
В темном рижском переулке, невесть за сколько верст от болотного острова, Алена встретила Федьку…
Федьку, о котором она и думать забыла.
Рассказав Рязанке горестную свою историю, Алена не сочувствие получила, а строгий приказ:
— Прости и забудь. Тебе ж сила дадена…
Она и не стала вспоминать. Да и что приятного — перебирать в памяти бегство, свист налетчиков, бестолковые Федькины лапищи, холод и голод болотного острова, косный язык во рту и язвы на ногах? Тогда она была слаба, да еще проклятье всё подпихивало да подпихивало ее к ранней могилке, вон Федька на голову и свалился… Теперь же — сильна, и невместно ей хныкать о былых болячках!
Однако стоял перед ней Федька, здоровенный детина, с которым чуть было не повенчалась, и, того гляди, примется снова под венец звать!
— Я-то? Я — с посольством! — гордо отвечал Федька. — Мы — посольские!
Очевидно, пути, что привели его из ватаги дядьки Баловня в цареву свиту, были не менее извилисты, чем Аленины.
Сейчас, без дремучей бороды, в ладном кафтане, да и причесанный гладенько, был Федька молодец молодцом. Кабы не знать, что дурак, — и заглядеться можно.
Алена молча смотрела на него — ей было любопытно, как его сюда занесло, и только. А также хотелось, чтобы поскорее его отсюда унесло — уж кто-кто, а Федька ей здесь был без малейшей надобности. Хватит с нее и Алексаши.
— Алена… — нерешительно произнес он. — А дитятко как же? Ты ж брюхатая ходила…
— Нет дитятка, — зло отрубила Алена. — Без дыханьица родилось.
— Царствие небесное… — только и смог пробормотать Федька. — Ну, что же, мы ж молодые, других наживем…
— Других наживем? — переспросила потрясенная Алена. — С тобой? Да на что ты мне сдался, бесталанный?
— Мы ж повенчаться хотели! Алена! Я ж искал тебя! Меня дядька Баловень с Баловнихой с собой звали, они в сибирские украины подались, а я остался! Я ж тебя искал! Знаешь, как искал? Я ж до купцов Калашниковых дошел!
— Господи Иисусе! — тут Алене стало жутко. — И что же?
— Насилу ушел… Они-то знали откуда-то, что на тебя налетчики дядьки Баловня напали…
— Ну, вот
Подумала и добавила зловредно:
— Сокол ясный!
— Да как же, Алена? — завопил дурак Федька. — Да куда ж я без тебя? Да коли уж отыскал!
— Отыскал? — От возмущения у Алены дыханье пресеклось. — Это ты с государем за морем меня отыскивать собрался?
— Да отыскал же!
— Что ты заладил как дятел — искал, отыскал! Разошлись дороженьки!
Ох, не надо было Алене препираться с Федькой, не надо было отвечать на его дурости иными дуростями. А оморочить его сильненьким словечком — и уйти потихоньку. Но такая злость напала на Алену, что она и про силушку свою почему-то забыла, такая злость, что хоть в волосы Федьке когтями вцепляйся, словно пьяная баба пьяному же мужику. Ведь кто ее в лесу силой брал, от кого брюхатой ходила, кровавые слюни утирала, на болотном острове озябала холодной смертушкой?
Однако Федька всё понял по-своему. Коли не убегает, а всего лишь ругается, стало, дело на лад пошло! В два шага оказался он возле Алены, схватил в охапку и принялся целовать посвежевшее на сытных кормах личико. И целовал, как шальной — в нос, в щеки, и бормотал несуразное, и с такой силищей к себе прижимал, что ребрышки едва не треснули…
— Уйди, постылый, уйди! — кричала Алена, не заботясь, что на их русскую перебранку сбегутся немцы. — Пес, вор, обзетильник, сволочь!
— Нашел же я тебя, нашел же! — отвечал дурак Федька. И целовал снова. Как ни мотала она головой, но один поцелуй пришелся и в губы.
Тут уж вовсе на Алену безумие нашло.
Губы должны были оставаться нетронутыми для того, у кого очи соколиные, брови соболиные, для Владимира!
Начисто позабыв диковинное свое похождение в веселом доме, но вдруг воспылав огнем несокрушимой верности, рванулась Алена — и вырвалась, и отскочила, и вознесла над головой руки, как отродясь не делывала, и уставила персты Федьке в глаза, и заговорила со знакомой и восторгающей душу яростью:
— Найди, морока, с любого бока — с ветреной и ответренной, с восхода и с запада! Заморочь голову, отведи глаза тридцать три раза!
И задрожали перед глазами, двоясь, колкие ветви того сухостоя, и поставила их Алена перед собой — иголками к Федьке, и замельтешили они в его глазах ржавым маревом!
— Морочная проказа, съешь мыслей чистоту, дай обморочную пустоту! — обратилась к тому мареву Алена. — Как младенец видит и не видит, слышит и не слышит, внимает и не понимает, так чтоб меня мой враг, раб Божий Федор видел и не видел, слышал и не слышал, речам внимал и ни черта не понимал!
Расхохоталась она победно — и оборвала смех, чтобы веско накрыть лихой заговор единым словом-замком «аминь».