Окаянная сила
Шрифт:
В тот же день, 25 января 1697 года (то-то подивился Фридрих Казимир, обнаружив на грамоте загадочный 7205 год, поскольку на Руси, отстав от всей просвещенной Европы, время всё еще числили не от Рождества Христова, а от сотворения мира) были сотворены послания к бранденбургскому курфюрсту Фридриху Третьему, к саксонскому курфюрсту Фридриху Августу и к римскому императору Леопольду. И вручены тому же Вейде. То есть об удобствах на пути следования посольства Петр Алексеич позаботился.
Однако везли с собой решительно всё, что могло и даже не могло в дороге пригодиться. Везли с собой всех, от кого хоть раз в году ожидалась малейшая польза. Пятерых толмачей из Посольского приказа взять было — не роскошью,
На расходы взяли пятнадцать тысяч рублей — что, принимая во внимание пышность, без которой невозможно Великое посольство, не так уж много. Да были еще переводные письма — векселя, которыми Христофор Брант и Иоганн Любс расплатились за купленный в Архангельске поташ. Деньги по ним, чуть поболее сорока тысяч рублей, следовало получить в Амстердаме у их должников, в чем должен был способствовать бургомистр Николас Витзен, исхитрившийся, сидя дома, стать посредством переписки с Немецкой слободой приятелем Петра Алексеича.
Ожидались и другие доходы — государь собирался выгодно продать монополию на торговлю табаком в России.
Везти кучу мешков с деньгами, пусть и под охраной, дело чреватое… Потому перед выездом посольства из Москвы все получили жалованье вперед: Первый посол, Франц Лефорт, — чуть ли не три тысячи рублей. Лефорт, выезжая, свитой обзавелся — принял на службу четырнадцать человек дворян и пажей из Немецкой слободы. Трех поваров с собой вез. Дворецкого для присмотра за прислугой нанял всё же русского — капитана Григория Григорьева. Секретарем посольства сделал своего племянника, Петра Лефорта. Петр на всё дал деньги безропотно — негоже, чтобы в Европе хоть одна скотина российского посла нищим сочла. А как выглядеть на европейский лад — то самому Францу Яковлевичу виднее. Опять же — он встретит там давних знакомцев, по-приятельски о российских делах с ними будет толковать, и богатый прием, его слово принесут не менее пользы, чем грамота на александрийской бумаге, врученная герцогу или курфюрсту, где буквы подведены твореным золотом, а печать красного воска подвешена на шнурке красного сученого шелка. Для того же представительства были у него и титулы — генерал, адмирал и наместник новгородский. (Поди знай, бывал ли он хоть раз в самом Новгороде…)
Блистательный Лефорт главной своей задачей имел пока — именно блистать. Второй посол, Федор Алексеич Головин, и третий, дьяк Прокофий Богданович Возницын, ехали трудиться. Головин любил-таки поесть и выпить, что сказал бы любой, глядя на внушительное посольское чрево. Этот не жалел денег на хороший стол. Как знать — может, не только речи Лефорта, но и угощенья Головина чьи-то взоры в российскую сторону обратят? Второй и третий послы ехали в русском платье — люди пожилые, им без лишней нужды короткими подолами и ногами, пусть даже в толстых и теплых немецких чулках, мельтешить неохота, опять же — русская зима долгих подолов требует.
А что касается волонтеров, в числе которых состоял и сам государь, то у них были какие-то иные задания, кроме общеизвестного — постижения воинской науки. Почему-то в грамоте к венецианскому дожу Сильвестру Валерио, отправленной месяц спустя, 25 февраля, в списке отпущенных в Венецию государевых дворян значатся странные люди — все Федоровы, да Алексеевы, да Петровы (в количестве аж пяти персон).
Сам же Петр говорил, что едет изучать Европу и учиться у европейцев. Была для него изготовлена особая печать, чтобы шлепать на сургуч во время путешествия. А на той печати красивые слова: «Я ученик и ищу себе учителей». Но что любопытно — «десятник Петр Михайлов» лично встретился и с курфюрстом Бранденбургским, и впоследствии с курфюрстиной Софией-Шарлоттой, что волонтерскому десятнику как бы не по чину.
В Риге посольство засиживаться не собиралось, но, как выяснилось, опоздало всего на день — пешком еще можно было перейти через покрытую льдом Двину, а на санях вчера только ездили, сегодня ж более нельзя… Вот пройдет лед — снова наведут знаменитый Ризингов мост из плотов через всю реку. Теперь же звенья того моста приткнулись сиротливо к берегу полупритопленные…
Никаких дел в этом городе у посольства не было, а проторчать пришлось одиннадцать дней. Послам было проще — Эрик Дальберг обязал всех своих полковников, подполковников, майоров и прочих офицеров ежедневно наносить Лефорту, Головину и Возницыну визиты. К ним также приставили весьма порядочного и учтивого немецкого дворянина, майора Глазенапа, и шведа, капитана Лилиенштерна, которые и торчали при них неотлучно. Одиннадцать дней Лефорт с майором и капитаном обменивались комплиментами. Все старательно делали вид, что царь Петр Алексеич остался в Московии. Он же, соскучившись бездельем, принялся, по весьма похвальной, но не весьма своевременной любви к знаниям, обследовать Ригу, особо интересуясь ее строящимися по новой французской системе укреплениями. Тут-то его всерьез и заприметили…
— А вот и Девичья улица! — сказал барон фон Рекк. Двое его спутников проворчали, усмехаясь, нечто такое, чего учитель Алене еще не объяснял.
Она удивилась — в Риге имелась улица Девственниц, но в самой крепости, как раз между двумя главными городскими каменными церквами, а тут было предместье, именуемое Ластадия.
Зазевавшись, она споткнулась, и слуга барона подхватил ее под локоть. Скользкими были в весеннее время вымощенные брусчаткой улицы, зимой их покрывал снег, а сейчас — корка льда. Да и темно в придачу, хотя второй слуга нес большой фонарь на палке.
А скользить Алене было нежелательно — она ведь даже рукой не могла взмахнуть, чтобы на ногах удержаться. Обе руки были надежно упрятаны.
Рукавицы в Риге носили женщины уж совсем подлого звания, а всякая немка позажиточнее, кроме перчаток, имела на зиму меховую муфту на ленте через шею, а у иных муфты висели и на поясах. Алена оценила удобство муфты, куда можно было безбоязненно класть не только платочек, но и деньги, и сперва как бы для баловства засунула туда рябое каменное яичко. Муфта, подбитая хлопчатой ватой, была сама по себе не так уж и легка, яичко ей особой тяжести не прибавило — так там и прижилось. А зачем, для чего его с собой таскать — Алена и не задумалась. Нравилось ей пальчиками его гладкие бочки трогать, шевелить его на ходу да перекатывать. Вот и сейчас — шла да яичком забавлялась…
Потом с брусчатки свернули в переулок, где была просто утоптанная земля, и идти стало полегче. Потом и вовсе вошли в воротца малые, оказались во дворе величиной с ту комнатушку, что Алена снимала. Еле вшестером втиснулись.
— Разве сюда? — спросил фон Рекк.
— На Эльзу я больше полагаюсь, чем на фрау Матильду, — ответил ему высокий и полный молодой дворянин, который даже рядом с упитанным бароном казался внушительным. — Матильде даже издали нельзя показывать бутылку вина. А за две она продаст не то что родную дочь, но и родную мать.