Окаянная сила

Трускиновская Далия Мейеровна

— Что ж Рязанка тебя отводить глаза толком не выучит? — ядовито полюбопытствовала Арапка. — Уменьице малое, да полезное. В любых хоромах как у себя дома будешь, девка.

И беззвучно посмеялась Алениному молчанью. Хоть и не было ей растолковано, почему молодая ведунья не хочет показываться на глаза какой-то мовнице, однако что-то хитрая старуха уразумела — знать бы, что!

Алена отговорилась — мол, это еще впереди. А узелок завязала — как-то хитро отбирает Степанида, чему учить, как будто ей одной ведомо, что Алене в жизни пригодится, а

что — нет. Да и Феклица хороша — так и норовит клинышек вбить между бесицами-сестрицами. Стара, да шустра больно. Это был второй завязанный узелок.

Пока Алена разнюхивала да разведывала — зима наступила, Рождество отпраздновали, Масленицу, настал Великий пост. На него-то у Алены и была вся надежда. Пелагейка и раньше великой постницей не была. Скучно ей, должно быть, теперь в Верху, да и голодно…

И точно — в непродолжительном времени Пелагейка, наскучив теремной благопристойностью, очередную вылазку к сестрице совершила. Алена уследила — стоя под окошком, слушала, как гуляет карлица, как, выпивши, царевниной милостью похваляется, да как грозится Андрюшке шубу справить дорогого сукна. Агашка с Васькой поддакивали — видать, им от Пелагейки перепадало и деньгами, и чем иным.

И посмеивалась Алена тому хвастовству, однако держала в уме главный свой вопросец: где Пелагейка возьмет денег на шубу и на всё прочее?

Допилась карлица до того, что в пляс пошла. Видеть-то Алена не видела, а по шуму явственно представила, как вышла на середину Пелагейка в светлом, как и положено верховой карлице, летничке червчатом, рукавами пол метя, в желтых сафьяновых сапожках, как затопотала, сбиваясь, как плечиком повела, в Андрюшку глазками метнула, но не запела, а заговорила нараспев:

— Как пошла я на лыко да гору драть, а там на утках-то озеро плавает! Вырубала я три палки в те поры — костяную, смоляную да мас-ля-ную!

И — топоток! А пьяные приятели, сквозь стену Алена чует, рты поразевали — ведь этими прибаутками Пелагейка самих царевен тешит!

— Одну кинула — да не докинула, другую кинула — да перекинула, третью кинула — ох, да не попала! Озеро вспорхнуло да полетело, а утки остались!

Тут Пелагейка закрякала не хуже всполохнувшейся в камышах утки, чем и развеселила сотрапезников до слез.

— А не податься ли к Федьке? — спросил развеселый Андрюшка. — Что это — мы тут пьем, гуляем, да ведь как славно гуляем, а Феденька, чай, тоскует? Не дело!

— Феденька в Терему нынче ночью, — возразила Пелагейка, — да ведь Акулька-то дома! А и поехали! Чего тут сидеть! Тут-то мы уж, чай, всё подъели!

— Уж подъели так подъели! — расхохотался Васька. — Дай алтын, Пелагеюшка, сбегаю, пирогов возьму, у Ефремки Афанасьева их с ночи пекут!

— А по дороге заедем! Закладывай, Вася, кобылу в сани!

Алена не стала дожидаться, пока буйное общество в распахнутых шубах вывалится из дверей, поспешила прочь. Недалеко было до Кисловки, где жил с семьей Федька Степанов. Можно бы и пешком добежать — однако не для разгулявшейся Пелагейки ныне пешее хожденье,

а Алене лишь того и надобно.

Заранее высмотрела она то место, где улица поворотец делает, вроде бы и не крутой, однако чувствительный. И, опередив сани, понеслась туда. Был тот поворот недалеко от Федькиного дома, так что невольные жертвы Алениного замысла не шибко бы и пострадали.

Встала она за углом, приготовилась, оберегом защитилась. Как на грех, не доводилось ей ранее тот заговор пробовать, да ведь когда-то же надо.

И услышала Алена громкие в зимней ночке голоса, и собралась, и кулачки сжала. А как поворачивать в узкой наезженной колее быстрым санкам — так и оказалась она у кобылки на пути! Руки вскинула и быстро-быстро выкрикнула:

— Именем Самого!

Главное теперь было — не побояться, не отступить. Кобылка, идя убористой веселой рысцой, высоко вздымала копыта, показавшиеся сейчас Алене огромнейшими, и вдруг оба копыта взмыли куда-то вверх, и застыли, и медленно-медленно стали опускаться чуть ли не с неба на голову ведунье.

— Силам земным повелеваю! — не теряя дыхания, хоть и облившись холодным потом, быстро выкрикнула она. — Три силы света, три силы тьмы — Ар-бар-ра! Ад под моей ногой! Именем Самого — Ар-бар-ра!

Дыханьица осталось — чуть-чуть. В глазах — одни затмившие звезды и луну копыта… И не голосом, а хрипом из самого нутра:

— Закаменей предо мной!!!

Удалось! Вскинувшаяся кобылка постояла несколько, стала медленно крениться и рухнула, ломая оглобли, назад, на спину, придавила передок саней, забилась отчаянно! С воплями кинулись прочь, в сугробы, хмельные ездоки! И стал взлетевший снег вокруг них стеной. А навалило его немерено, а спьяну, да в тяжелых шубах, не больно поскачешь…

Пелагейку Алена определила сразу — и, протянув руку, выдернула карлицу из-под рухнувшего на нее стрельца и полюбовника Андрюшки, поволокла за собой в сторону, рывком поставила на короткие ножки.

— Узнаешь? — грозно спросила.

Уставилась на нее Пелагейка, как на нечистую силу.

— Узнала, однако…

— Аленушка!..

— Ты еще скажи — ангельская твоя душенька! — оборвала Алена. — Ну, кайся — сколько и от кого получила, чтобы под кнут меня подвести да моей кровушкой государевых погубителей отмыть? Ну?

— Аленушка!.. Я ли о тебе не печалилась?.. — плаксиво завопила насмерть перепуганная Пелагейка.

— О деньгах ты печалилась! Было б на что со стрельцами молодыми пировать!

Постарела, сдала Пелагейка. Румянец и тогда был наведенный, а теперь — превыше всякой меры. А щеки-то, налитые гладкие щеки, обвисли, а личико-то — мятое, жалкое, с перепугу — жутковатое…

Знай тянет:

— Аленушка, светик, да о чем ты, да что же это?..

И ножки не держат. Быстрые были коротенькие толстые ножки пять годочков назад, да подкосились, коленки как в рыхлый снег вошли — так и с места не сдвинутся. И пестрый подол летника вокруг них, из-под шубы выбившись, по снегу раскинулся…