Окаянная сила
Шрифт:
Настасья ответила некими божественными словами, писанными столь давно, что и звучали уж не по-русски. И беседа сделалась такова, что Алена в ней через шесть слов седьмое понимала.
— Постельницам моим время быть! — вдруг вспомнила боярыня. — Ну как увидят тебя? Постельницы, свет, бабы продажные. А у меня они, по грехам моим, еще и старухи. Молодые-то тебя, свет Настасьюшка, не помнят, а эти, чего доброго, и признают!
— Не придут постельницы, пока я не позволю, — гордо сказала Алена.
— А коли кто чужой в сени сунется? Свет Аленушка, выведи Настасьюшку, а сама возвращайся.
Ослушаться старухи Алена не могла — да и не для того к ней пришла, чтобы пререкаться.
Анна Петровна достала
— Аленушка, свет! — просияла Анна Петровна. — Не испугали мы с Настасьюшкой тебя? Ты ее не бойся, она — скорбная… У нее одно на уме.
— Про антихриста? — уточнила Алена, крестясь. — Так разве ж…
— От антихриста нам деваться некуда, — сурово оборвала боярыня. — Или он нас погубит, или мы — его. И скоро то решится. Иное плохо — больно языкаста сделалась Настасьюшка… Она и смолоду-то упряма да горласта была! И божественное чтение ей на пользу не пошло. Ты, свет, слыхала ли про боярыню Морозову да про сестрицу ее, княгиню Урусову? Так Настасьюшка-то — Урусова княжна…
Алена молча помотала головой.
— Вот то-то и она, слава мирская… На Москве только и речи было, что про буйных сестриц! Одни их еретицами почитали, иные — святыми. А что там было — может, я одна теперь и помню, и ведаю. С жиру взбесились, что Федосья Морозова, что Дуня Урусова. Когда молодая вдова от старого мужа хозяйкой остается, денег не счесть, на богомолье выехать — так двести человек дворни по обе стороны саней вышагивают, то начинает она от счастья своего несчастье себе искать да придумывать. И подвернулся ей протопопишка некий, супротив патриарха Никона всё вопил да скверные грамотки писал. И втемяшилось ей пострадать за истинную веру…
Старуха вздохнула.
— Аленушка, светик лазоревый, истинная или не истинная — то попы ведают, не бабье дело священные словесы перетолковывать! Бабье дело — молиться как велено, пост соблюдать, милостыню подавать, святые обители посещать! Я всю жизнь свою бабью в Верху, на виду, при доброй славушке, — я знаю!
Как если бы и не она только что со старицей непонятными словесами изъяснялась, тайные грамотки отсылала!
— А потом-то что было?
— Потом, свет? Потом государь Алексей Михайлыч на Федосью гневом опалился. Сперва-то он добром ее улещал, а потом-то и сделался грозен! А она от старой веры, от двоеперстного сложения отречься не пожелала, а пожелала пострадать, да и сестрицу с собой утянула. И Настасье тем немало навредила. Им-то что! Отстрадали, померли в остроге и на небесах за нас, грешных, Бога молят. А Настасьюшка-то бродит, как неприкаянная, а особливо — теперь, как дядюшки лишилась. Соковнин-то боярин ей родным дядей был!
Алена уставилась на боярыню в очередном недоумении — при чем тут еще окольничий Соковнин? А он был четвертован вместе с Иваном Цыклером и другими заговорщиками в Преображенском, тела привезены в Москву, на Красную площадь, и пролежали там у нарочно изготовленного каменного столба с марта до июля. Головы же были вздеты на железные шесты, вделанные в тот столб…
Надо отдать должное Анне Петровне Хитрово — не обидела она Алену резким словом, мол, вовсе уж ничего не видит, не слышит и не ведает!
— А ты Настасью-то слушала, да неистовых ее слов не уразумела, — усмехнулась Анна Петровна. — Настасьюшка ведь за государя Федора Алексеича замуж собиралась! Думала — смотрины царских невест будут, родня за нее словечко замолвит, а уж она позаботится, чтобы государь к старой вере привержен был. Сама же его, болезного, разочка два всего и видывала, в Успенском соборе. А я его воскормила, воспоила, до смертного часа как родное чадо довела и в могилку проводила… И на нем царский род прервался… Настасья о
Грозно, ох, грозно прозвучали те слова.
— Да зачем мне? — удивилась Алена. — Меня-то, чай, и на свете не было, когда всё это сделалось…
Боярыня осеклась. И, несколько смутившись, зашевелила пальцами — высчитывала…
— Лет восемнадцать, поди, будет… — растерянно пробормотала она. — А и верно, свет Аленушка, нечего тебе таким старьем головку мучить. Это я, за грехи мои, всё, что в Верху было, помнить должна… Твое дело молодое, тебе о завтрашнем дне думать-то надо, о том, как государыне Авдотье Федоровне помочь… Про антихриста-то Настасьюшка разумно толковала… Приметы, гляди, сходятся…
В который уж раз напомнила боярыня Алене про Дунюшку, а чем да как помочь — утаила.
— А мне ведь Дунюшка сразу полюбилась, — призналась вдруг она. — Покойницу Наталью Кирилловну я не уважала — грешна, свет, не уважала… А Дунюшке и рада была бы послужить… Наталья-то Кирилловна Дунюшке простить не могла, что та себя блюдет, разумеешь? Я, свет Аленушка, в Верху, почитай, седьмой десяток лет… Иная баба столько не проживет, сколько я великим государям служу. Взяли меня еще при государыне Евдокии Лукьяновне казначеей к царевне Ирине Михайловне, а было ей тогда неполных три годочка. Царевна-то еще при государе Федоре Алексеиче скончалась, а я вот жить осталась. Государыня Евдокия Лукьяновна меня любила, да врагини мои лютые не дремали — и после смерти государыниной осталась я сиротинушкой, отпросилась постричься, и удерживать меня в Верху не стали, отпустили…
Алена глазам не поверила — от той давней обиды у Анны Петровны слезки навернулись.
— А я ведь верная, Аленушка, я кому служу — верная раба… Призрели на мое сиротство Милославские! Уходила-то я из Верха жалкой да ненужной, вернулась-то я в Верх дворовой боярыней к государыне Марье Ильиничне! И она, умница моя, сыночка Феденьку мне доверила. Как я мамой царевичу стала — весь Верх мне поклонился! А теперь слушай да примечай!
Алена тут же насторожилась.
— Хаживали ко мне да дружбу со мной водили сильные люди — боярин Иван Михайлович Милославский, муженька моего покойного родственник — боярин Хитрово Богдан Матвеич… Этот меня возлюбил и возвышал! Он у государя Алексея Михайлыча в любимцах ходил и в дворецкие был пожалован. Хитров-то род не из знатных, от городовых дворян пошел, да Борис Иванович Морозов благодетель наш, царствие ему небесное, в люди его вывел. А женат боярин Борис Иваныч был на родной сестре государыни Марьи Ильиничны — на Анне Ильиничне! А братец его, Глеб Иваныч — на Федосье, Настасьюшкиной тетке покойной… Вот и гляди, какой узелок завязался — Милославские, Морозовы да и мы, грешные… Коли по-умному бы дело сладить — и впрямь бы следовало Настасью за Федора отдать, так ведь он поторопился, сам невесту высмотрел! Хорошо хоть, что из бедного житья, родственников немного, и те малым довольны были…
И принялась боярыня перечислять знатные роды, коих с Милославскими да с Хитрово Бог одной веревочкой повязал. Алена лишь дивилась ее памяти да недоумевала — зачем бы верховой боярыне рассказывать такие вещи девке из Светлицы, пусть и вышедшей в ведуньи.
— Стало быть, пожаловали в мамы к царевичу Феденьке меня да еще княгиню Прасковью Борисовну Куракину, ну да я ее обошла… А царевичу Алексею Алексеичу шел тогда восьмой годок, и его две мамы, княгиня Катырева-Ростовская да княгиня Мещерская, гордые ходили, не подступись! Как-никак, был Алешенька наследником, был — да весь вышел!..