Окаянная сила
Шрифт:
Дед Данила Карпыч оказался лекарем неуемным. Аленке бы с Афимьюшкой посидеть, о бабьем заветном потолковать, а вредный дед кличет — ступай к нему заваренный корешок пить, или мазь какую-то вонючую растирать, или из отрубей припарку для чего-то готовить. Так и держал Аленку дед в своем чулане, где не было видно стен под сушеными травами, сколь только мог, так что языкастая Парашка уже и причину тому нашла — не иначе, к лету посватается…
Или же посылал Аленку в мастерские, где резали да точили промышленнику Кардашову деревянную посуду. То ему ложку подавай не кленовую, а коренную,
И вышла у нее там свара да брань с молодым резчиком Ваней над недоделанной пряничной доской.
Доски для печатных пряников резали знатные — как прижмешь такой тесто, так и поделит она пласт на шесть, а то и на восемь пряников, и каждый — своего рисунка, который с лошадкой, который с цветком. Ладно бы лошадки — втемяшилось тому Ваньке цветы с листвием резать такие, какие Аленка вышивать собралась еще в Моисеевской обители, по образцу с персидского атласа. Она пальчиком по рисунку провела — так, мол, завиток режь, он обиделся — бабы ему еще не указывали! Алене мало печали с набухшим чревом — еще и задиристый Ванька поперек слово молвит, да не одно! А сам-то — давно ли без порток бегал? Так сцепились — пришлось за Петром Данилычем посылать, чтобы разнял.
Дивные ковши да чаши резали мастера. Когда затяжелела Афимьюшка — не Ваньку-баламута, разумеется, а дядю Сидора, молчуна и затейника, усадил Петр Данилыч обетные работы исполнять во все окрестные храмы, до коих он доехал да перед образами об Афимьюшке помолился. И то, что привез сын его, Степан Петрович, в храм к разбойничьему батьке Пахомию, было большим да ладным корневым скобкарем, таким, что за две ручки поднимают. Покрыли его несложным, да мелким и тщательно резанным узором.
Точили на лучковых станочках и высокие ставцы с крышками, и братины, да не хуже, чем в Троице-Сергиевой обители, а уж там мастера сидели ведомые. Возил Степан Петрович товар на ярмарку в Великий Устюг, за зиму по тысяче ложек, по полтысячи ковшей всяких, да столько же блюд, да сотни две стаканов набиралось, и это кроме тех, что постоянно доставляли в Москву, где Кардашовы держали в самом Кремле лавочку да другую в Судовом ряду.
— Да мои доски вся Москва знает! — возмущался Ванька. — Я что рыбку, что паву, что мужика, что бабу режу!
— Вот рыбок и режь! — возражала, раскрасневшись, Аленка. — Посередке поля ее распластай и режь себе чешуйки! А листвие завитком пускать надо, чтобы под цветок уходило! Чтобы куст получился ровнехонький, как бы сам себя в обрамленье держит! Или, коли хошь, зеркало приставь — оно тебе и покажет, как узор вести!
Петр Данилыч, призванный угомонить спорщиков, пришел тихонько, постоял у косяка, слушая свару, потом вдруг решительно вышел, встал посередке.
— Мужики, баба дело говорит.
Притихли мастера.
— Пойдем, Алена Дмитриевна. Побеседуем. А потом покажешь, как ты зеркалом узор наводишь.
— Да я и припорохом могу, ежели лоскут заморской золотной ткани найдется, — отвечала Аленка. — Бывает такая немецкая ткань, что на ней цветы из чаш выходят. Но там узор меленький, вышить его можно, а как резать — не ведаю.
— Петр Данилыч, да пусть наведет свой узор! Уж
— А то еще персидская золотная ткань, — продолжала Аленка. — Там цветики крупные, лепестки раздельно торчат, резать было бы ловко. Я бы и птаху оттуда перевела, что сидящую, что летящую. На персидской ткани рисунок простой, четкий, внятный… А то еще персидские тафты светлые, и там тоже листвие выбрать можно. А то еще турецкие атласы — там тоже цветики меленькие на веточках длинненьких, а чаще не разобрать, то ли цветик, то ли мерещится…
— А ты, гляжу, вышивальщица? — сообразил Петр Данилыч.
— Тридцатница! — брякнул вдруг молчун дядя Сидор.
Мастера громко расхохотались.
Аленка вздохнула — еще немного, и быть бы ей впрямь тридцатницей…
— Пойдем, — велел Петр Данилыч. — А вы работайте, работайте! Почесали языки — и будет.
Не хотелось уходить из мастерской, где так приятно пахло деревом, где стояла на полках готовая посуда, и с резными узорами по бокам, и гладкая, под роспись, однако пришлось.
Привел Петр Данилыч Алену в горницу, усадил на лавку, крытую суконным полавочником.
Совсем освоилась в его доме Алена. И полавочник узнала — чинили они его вдвоем с Афимьюшкой, шов разошелся, что скреплял оба длинных портища, а шить толстое сукно — умаешься.
— Садись покрепче, купецкая вдова Алена Дмитриевна, — Петр Данилыч увесисто шлепнул по лавке, да и сам сел рядом. — Ты о моем добре печешься — это мне любо. Совет тебе дам, тридцатница. Исполнишь — не пожалеешь.
Аленка молча села.
— Калашниковых младшей ветви было два брата, — сразу начал купец. — Старший и младший, ну да ты знаешь, Семен да Вонифатий. От младшего одни дочери пошли, да и те уж замужем, свою долю получили, а от старшего один сын остался, твой Василий. Стало быть, ему и наследовать было, а наследство немалое. Верно я говорю?
— Верно, батюшка Петр Данилыч, — согласилась Аленка. Кабы и пожелала возразить — так купец получше нее все эти дела ведал. Оставалось лишь соглашаться.
— Теперь же, как его не стало, наследует тот, кого во чреве носишь. И если сын…
— Так то ж Федьки Мохнатого сын! — вскинулась Аленка.
— Молчи, дурочка! Внемли. Никто не знает, чей там у тебя сын. Как родишь — бабка посчитает…
— Чего посчитает? — не сразу догадалась Аленка.
— Дни посчитает, как там у бабок водится. Так вот — родишь ты с Божьей помощью сына…
— А ежели девка?
— Молчи, говорю. Я всё сам решил. Ежели девка — тоже неплохо, приданое у нее будет знатное. Вот Афимьюшка наша носит, и ты носишь. Младенцы родятся с невеликой разницей, ровеснички будут. Ежели, к примеру, у тебя — сын, а у нее — дочь… или наоборот… разумеешь?..
— Так то ж Федькин сын… — безнадежно произнесла Аленка.
— А мне начхать. Был Федька, да весь вышел. Не по острогам же его теперь разыскивать! — Купец негромко рассмеялся.
Когда Аленка угнала сани у Степана с Афоней, Федька чуть ли не с версту гнался за ней по колено в снегу. Афоня в возмущении схватил тем временем за грудки батьку Пахомия, и схватил поделом — разбойничий пособник, крича вслед Федьке, пригрозил ему сгоряча тяжелой рукой и ярым гневом дядьки Баловня. Как наставили на попа обе пистоли — так и высказал он всё, что знал, про Федьку и Федькину женитьбу.