Океан времени

Оцуп Николай Авдеевич

«Мы в половинчатое влюблены…»

Мы в половинчатое влюблены, Нам подозрительны слова спасенья, И, собственной не чувствуя вины, Мы Истине бросаем обвиненья. Не Он людей оставил без ответа, Но сами наказали мы себя, Так отвернувшись от такого Света. И, легкие решения любя.

«Бессмысленно искать причины…»

Бессмысленно искать причины, Безвыходному нет конца: Слова, и рожи, и личины… Но ведь бывают и сердца, Чья жизнь — борьба, а не гниенье, Чья смерть — не смерть, а лишь успенье.

1940–1945

В тюрьме

Вечерело, Солнце село, Звезды пробовали быть, А что было, не хотело В серое переходить. И

еще деревья смели Быть отдельными от мглы… Но уже дремота в теле, И уже на самом деле Почернели все углы. Небо стало сине-звездным, Воздух — искристо-морозным, Начиналась ночь. Тогда, Очень бледная сначала, Северная отыскала В темноте меня звезда. Мне она: «Крепись, — шепнула, Ты, счастливец, не забыт, На меня сейчас взглянула Та, чье сердце так горит За тебя, как я, светило, Не горю в потоке лет. Будь ее достоин». Было Поздно. Я тогда в ответ: «На тебе, звезде Полярной, Слово мне дала она Скрещивать свой лучезарный Взор с моим. Она верна Обещанью Злые звуки: Окрик часового. Стон. Да, неволя… Но от муки Одиночества в разлуке Я зато освобожден.

«Я твоей оберечь не умел…»

Я твоей оберечь не умел Жажды творчества, гордой свободы — Мир горел, Друг на друга вставали народы. Я стихи сочинял О тебе, но, живая, Так страдая, Как поэт никогда не страдал, — Ты, ограбленная, Молча радостного охраняла, Жизнью придавленная, Слабо так улыбалась и мало… Ну и вот Мой черед.

Муза

С детских лет меня томила муза, Древняя обманщица Лилит: То на ней передник или блуза, То она со мной нагая спит. Стало сердце от ее объятий Грустным и по-блоковски пустым, Как хотелось мне не встать с кровати После ночи с демоном моим. Может быть, во мне страдает инок: От природы я ведь так стыдлив — Ни порнографических картинок Не любил я, ни похабных книг. Я тебя сознательно принудил Соблазнять случайных жен и дев, Чтобы страстные живые люди Злой ее рассеяли напев. Наконец и встретился с тобою: Зная, что реальность — Сатана, Ты, к ее прислушиваясь вою, Угадать сумела, кто она. И тебе так щедро захотелось Полумертвого оздоровить, Чтобы мне свободным сердцем пелось, Но она решила отомстить. О, я знал, как страшно разрушаю Жизнь твою, прислушиваясь к ней, И какие беды накликаю На судьбу заступницы моей Много лет прошло. Ее стихия — Больше не геенна; для меня: Видно, есть влияния такие, Что сильнее адского, огня. И отказываться мне не дело От большого подвига стихов, Если и они, как это тело, От ее оторваны сосцов. Оба мы состарились. Но трое Нас (и третья больше не Лилит), Отошло от нашей жизни злое, Бог тебя за то благословит. Муза может быть и другом рая: Данте, Пушкин, к вам, навстречу вам, Свет жены моей, благословляя, Я иду, как верующий в храм!

Буря мглою

Мчатся тучи… Пролетают годы, Пролетают и свистят в ушах. Снова то за ветром непогоды… Буря мглою… Снова мы впотьмах. И не домового ли хоронят? Ведьму ль замуж?.. В жалобе стихий, Как в метели, пушкинское тонет… Буря… Кони стали… Гоголь… Вий… Мчатся бесы… Бесы… Верховенский… Федька Каторжный… Топор. Петля. Кто-то где-то про Собор вселенский, Про Мессию… И поля, поля. Молодость, а страшно поневоле… Прокламации, нагайка, кнут… За мечтами о земле и воле Ночь. Ужасен там и краток суд… Лучше спать тяжелым сном медведя, Спать и спать… Обломов, Домострой, И цыганка, и Протасов Федя, Добрый, ласковый… но труп живой. Мчатся бесы, искрами мелькая, Вьюга, кони дышат тяжело… Но Волконская и Трубецкая — И уже от сердца отлегло. И такое же, как те, в кибитке, Чудное лицо… Опять она: Сонечка на улице в накидке… Мармеладов… Страшная страна. Буря мглою… Стелется и свищет, И Хома над Гробом… Страшный час. Может быть, она и нас отыщет, Уничтожит

каждого из нас. Панночка прелестная из гроба Смотрит… Буря мглою… Мелом круг… Поднимите веки мне!.. и в оба На меня и палец… ах! И вдруг Буря мглою небо застилает: Свет с Востока!.. Будет вам уже Свет, когда рванет и запылает Рядом — на восточном рубеже. Буря мглою… Варвары под Римом Под ударом Лондон и Париж. Расставаясь с невосстановимым, Ты уже на Западе горишь. Ты горишь, как мы, как наше пламя, Потому что ты жива всегда. Буря мглою… но за облаками — Ты как неподвижная звезда. Нет, не с Запада и не с Востока Эти незакатные лучи, Этих глаз огромных поволока, Этот лоб над пламенем свечи. Маленькое пламя задувая, Буря мглою… Только над звездой Там, за вихрем, вечная, живая — Божья Мать и рядом ангел мой.

«Я ничего не променяю…»

Я ничего не променяю На еле уловимый свет, В который город был одет. Я навсегда соединяю С Италией души моей Величие могильных дней. Как будто наше отрешенье От сна, от хлеба, от всего — Душе давало очищенье И созерцанья торжество. Пусть не смолкает свист метели Точащей трещины и щели, И пусть ворота на засов Закрыты с девяти часов, Пусть даже ржавый лязг затвори Внизу, и волчий хрип мотора, И голос дворника. Они Проходят по двору. В тени Неосвещенного фасада Пусть ужас очерком приклада И силуэтом башлыка Коснулся твоего зрачка. Пусть пролетают дни за днями В чаду последней нищеты, Насквозь пронизанной лучами Неизъяснимой чистоты.

«Мелкий ход часов моих земных…»

Мелкий ход часов моих земных Нежными руками передвинут. Без тебя в пространствах ледяных На кого же был бы я покинут? Если ты умрешь, пока я жив, Или от меня уйдешь к другому, То будет только перерыв, Быть уже не может по-иному. С жалостью единственной и там (Ты везде собою остаешься), Если голос я тебе подам, Неужели ты не отзовешься?

«Поля молчали за стеной…»

Поля молчали за стеной, И крылья трепетали Огромной бабочки ночной На темном одеяле. Что предвещала мне она? Откуда прилетела? Звезда из моего окна Мне в сердце поглядела. Оно забилось от тоски По той, кто в отдаленном, В столичном: телефон, гудки… А в монастырском царстве сонном У гостьи — белые кружки На черном и зеленом.

Исповедь слепого

Мне говорил один монах (Он был в миру поэтом): «Гомер в божественных стихах Был целым университетом И был он, как созвездья, прост, Но сам, увы, не видел звезд. И был еще один слепец — Великий был и он певец, Воспевший ангельские сонмы, Их светлый легион и темный, Но мне, конечно, не дано Побег Гомера и Мильтона. Сближает нас пока одно: Мучений слепоты корона. Я сам литературный тип, Не столь несчастный, как Эдип, Но кающийся так же страстно В том, что не менее ужасно». «Но, падре, вы-то ведь святой», — Воскликнул я. «Увы, сын мой. Я грешен был от бессердечья. И кара моего увечья Заслуженна». — «Но если в рай Вы не войдете, кто ж тогда…» «Мой сын, быть может, невзначай, Когда измучусь совершенно, Как Савл, ослепший вдруг, и я Войду в огонь любви нетленной. Вот лучшие мои надежды: Так наконец душой прозреть, Чтоб смели Бога лицезреть Мои немеркнущие вежды».

«Я слушал скрип и эхо за рекой…»

Я слушал скрип и эхо за рекой, Когда среди полуденных пейзажей Подпрыгивала в зелени сквозной Телега с громыхающей поклажей. Потом я слушал птичьи голоса И, глядя на стремящуюся воду, На зыбкие, речные небеса,— В себе самом я чувствовал природу. И эхо замирающих колес, И дрожь, и ропот зелени кипящей, И гул воды, бегущей под откос, И тени, и лучи в нетемной чаще, — Над чем-то, что на самой глубине Пленительно проносится во мне; И верится, что мы в руке одной: И этот мир, который нас не знает, И все, что называется душой, Что эту землю жизнью заливает.