Оккупация
Шрифт:
– Поразительно, как много ты узнала. Мне, право, совестно; мы одногодки, я как-никак журналист, а рядом с тобой профаном себя чувствую, круглым идиотом.
– Не казнись, Иван, и не суди меня за стариковское ворчание. Недосуг тебе было в сущность нашей жизни углубляться; самолёты водил, из пушек стрелял, а в академии учился – и там знаний подлинных не дают. Профессора-то, поди, тоже иудеи?..
– Да, уж, больше половины из них.
– Ну, вот, а иудей он везде свою линию гнёт, чтобы ты род свой и отечество невзлюбил, а его, жида пришлого, во всяком деле за вожака признал и чтоб шёл за ним, не рассуждая и
– Спасибо, Лена. Ты мне глаза настежь растворила. До встречи с тобой я как в мешке сидел. Дурак дураком был.
Сгущался сумрак южного вечера, когда мы выезжали из городка. Лена держала малую скорость, одна рука её лежала на коленях, другая на руле, – выражение лица хранило грустную мечтательность. Моё решение идти в посольство до выздоровления посла ей, видимо, было понятно; я как человек военный не мог уклоняться от общения с властями, не мог я и трусить, опасаясь каких-то злых сил.
– Одно мне в тебе не нравится – молчишь ты много. Я говорю, а ты слушаешь, и получается у нас игра в одни ворота. А мне бы очень хотелось знать о тебе побольше. Про жену бы рассказал, как встретились, любишь ли её, и если любишь – как сильно.
– Жена – вятская девчонка, из северных, русокудрых. А глаза зелёные, как у кошки. Но главное, конечно, человек она хороший. Честная, совестливая, во всём обстоятельная. Мне с ней хорошо.
Проговорив эту тираду, я умолк, молчала и Елена. Потом неожиданно сказала:
– Не хотела бы я, чтобы муж мой, если он у меня будет, так обо мне отзывался. Эдак я могу говорить о своей машине, о квартире, но о любимом человеке!..
– Но ты теперь видишь, почему я мало говорю. Не горазд на речи.
– А ещё журналист! Как же ты читателя словами зажигать будешь?..
Разговор принимал неприятный характер, и я не знал, как его свернуть на более лёгкую и весёлую тему. Не торопилась делать этого и Елена. Было видно, что дела мои семейные – особенно же отношения с женой – сильно её занимали. Мой же короткий рассказ расценила как нежелание входить в подробности на эту глубоко личную тему.
Набежавший холодок в наши отношения не рассеялся и утром, когда Елена, накормив меня завтраком, рассказала, как добраться до посольства городским транспортом, и уехала на работу.
В десятом часу я входил в кабинет первого секретаря посольства. За столом сидел мужчина лет сорока, полный, с розовым, гладко выбритым лицом и маленькими птичьими глазами. Смотрел на меня неприветливо и даже будто бы злобно.
– Вы где пропадаете? Мы ждали вас три дня назад.
– Посол болен…
– Ваше какое дело? Посол болен, посольство работает. Вас к нам направили по ошибке. Поезжайте в Констанцу в редакцию газеты «Советская Армия». Явитесь к редактору полковнику Акулову.
– Слушаюсь! – доложил я по-военному. И,
Вечером скоростным поездом отправился в Констанцу.
С Леной не простился. Заходить к ней считал неудобным, она же меня не искала.
В портовый город на Чёрном море Констанцу приехал утром, как раз к началу работы редакции. Полковник Акулов, ладно сбитый крепыш с коричневой от загара лысиной, встретил меня радушно, будто мы с ним были давно знакомы, и между нами установились дружеские отношения. У него в кабинете сидел Грибов и ответственный секретарь газеты подполковник Чернов Геннадий Иванович. Все они смотрели на меня весело, улыбались, – я понял: Грибов им обо мне рассказывал и, видимо, отзывался хорошо.
– Нам о вас звонили из посольства – но позвольте: при чём тут посольство? Вы же человек военный, а они при чём?..
– Не знаю. По-моему, тут какое-то недоразумение.
– И я думаю! – воскликнул редактор. – Я просил очеркиста, писателя, – и Шапиро назвал вашу фамилию.
– Нам очерки нужны, – заговорил Чернов, – у нас есть очеркист, но он пишет медленно, в месяц один очерк, – ну, от силы два, а нам они нужны в каждом номере. О рассказах и говорить нечего: когда праздник какой или просто воскресение – рассказ нужен, а где его взять? Я помню, мы в Москве, в «Красном соколе», и то мучились. О лётчиках никто не пишет, а закажем лихачу какому, так он такое накрутит, хоть святых выноси.
– Ну, в рассказах и я не силён. Тут писатель нужен.
– Был у нас писатель! – воскликнул Чернов. – Алексей Недогонов, слышали, наверное? Он за поэму «Флаг над сельсоветом» Сталинскую премию получил. Но поэт он и есть поэт, из него не только что рассказ – заметку порядочную клещами не вытащишь. К тому ж и пил сильно.
Редактор с печалью в голосе сказал:
– В Москву поехал, там напился и под трамвай попал. Грустная история!..
Редактор поднялся из-за стола и, обращаясь к Чернову, сказал:
– О делах потом будем говорить, а сейчас устраивай его… думаю, к тебе в номер поселим.
– С превеликим удовольствием! Вместе воробьёв гонять будем. Они, черти, спать мне не дают. Ни свет ни заря прилетают на балкон и начинают свой базар птичий.
Чернов и Грибов повели меня в гостиницу «Палац», где редакция снимала дюжину номеров. Гостиница стояла прямо на берегу моря, – в прошлом белое, но теперь порядком обшарпанное здание, которое было тут же, в ста метрах от редакции. В номере Чернов показал мне койку в глухом углу, его же койка стояла у самого балкона, дверь которого по причине жарких июньских дней была всё время открыта.
Из номера со второго этажа мы спустились вниз и зашли в ресторан, просторный, вполне приличный даже по московским меркам.
– Вам надо позавтракать? – сказал Чернов, – мы составим компанию.
И – Грибову:
– А, Юра?.. Устроим себе второй завтрак?..
С Грибовым они были знакомы и в Москве. «Красный сокол» – газета дальнебомбардировочной авиации, её расформировали вместе с нашей газетой, – так сказать, за компанию, – Грибов, в бытность ещё нештатным корреспондентом, работал на два фронта – у нас в «Сталинском соколе» и не оставлял без внимания нашу младшую сестру. Чернов и там был ответственным секретарём газеты.