Оклик
Шрифт:
По совету Вайнтрауба надо срочно, завтра, первым утренним поездом, ехать в Кишинев, в республиканский военкомат.
Я наотрез отказался спать в доме, забрался в шалаш.
Всю ночь мне снились сапоги Командора, каменными подошвами давящие на грудь, наступающие на горло.
Самым ранним был поезд из Рени через Кишинев на Унгены; мы вошли в плацкартный вагон, из рассветной свежести в спертый с сивушным запашком воздух, скопившийся в купе от нечистого дыхания спящих, несвежей одежды, заношенной обуви; мама села на краешек полки, я стоял в коридоре, у окна вагона без всякого интереса
Кишиневский вокзал, увиденный мной впервые, был весь в каких-то деревянных щитах, настилах, рвах: то ли доразрушали старый, то ли доделывали новый. Мы пошли пешком, через какую-то захламленную площадь, которую пытались превратить в сквер, мимо серых закопченных стен с колючей проволокой поверх, горами металла, скрюченных рельс – все это скопом, согласно вывеске должно было представлять завод имени Котовского. Мы поднимались по узко петляющей, в глубоких промоинах по склону холма, улице Ленина. В действующей церкви, на пересечении улиц Свечной и Щорса, шла утренняя служба, старухи с нищенской терпеливостью высиживали паперть, глядя подслеповатыми в бельмах глазами на приземистое выкрашенное в казенно-желтый цвет с длинными рядами окон здание республиканского военкомата, уходящее двумя сторонами треугольника по Свечной и Киевской, с парадной дверью на пересечении этих сторон.
Весь похолодев, с привкусом жженной резины во рту (позже это будет повторяться каждый раз, когда буду оказываться в присутственном месте), ожидая человеческого окрика или лая, отворил тяжелую филенку Мама шла за мной тенью, но вид у нее был более решительный и бывалый. В небольшом вестибюле за неким подобием прилавка сидел молоденький лейтенант, не гаркнул, не вызверился, вежливо спросил в чем дело Я начал сбивчиво объяснять, мама меня поправляла.
– Извините, вы кем ему будете? – спросил лейтенант, – матерью?.. Посидите здесь, я все понял… Сын ваш пойдет со мной.
В длиннющем с десятками дверей по обе стороны коридоре сновали военные, гражданские, девушки с папками, кипами бумаг, лейтенант же объяснял, что к военкому полковнику – Корсуну попасть невозможно, ведет он меня к заместителю полковнику – Бугрову и чтобы я не рассказывал тому так сбивчиво.
Лейтенант исчез за одной из дверей. Я сел на скамью у стены, собираясь терпеливо ждать. Передо мной на стене висел красочный плакат с портретами героев Советского Союза, времени на изучение его было у меня достаточно, да и на удивление тоже: из трех героев-евреев, о подвигах которых я читал в книгах и статьях, двое на плакате были белорусами – легендарный морской пехотинец, погибший на малой земле, дважды герой Советского Союза Цезарь Куников и не менее легендарный, и тоже дважды, контрадмирал Фисанович, третий – Машкауцан – на плакате выступал молдаванином.
Заходите, – сказал лейтенант.
Я весь сжался, бочком проскользнул в кабинет, где за столом сидел подполковник с явно располагающей к себе внешностью, жестом указал на стул:
Ну, так что случилось, молодой человек?
Я начал рассказывать, стараясь быть спокойнее
Документы у вас какие-нибудь есть с собой?
Нет. Майор все забрал… Даже паспорт.
Паспорт? – удивился подполковник. – Ну и ну… Ладно. Все понял, Знаю, о чем речь. – Мы дали указание всем военкоматам снимать с учета тех, кто поступил в ВУЗы. Возвращайтесь, – Все будет в порядке.
Товарищ подполковник, извините… Я не встану с этого стула, пока вы не дадите письменное подтверждение того, что сказали. Вы не знаете, этот майор… Простите, товарищ майор… Козляковский…
Так и не встанете? – удивленно и вместе с тем внимательно-насмешливо переспросил подполковник, некоторое время вглядываясь в меня. – Ну, ладно, так и быть.
Энергичным росчерком написал на листке несколько слов, расписался.
Бережно, как воду в горсти, чтоб не расплескать взял я листок;
Разрешите идеи?
Уже и разрешите. Вы еще не военный.
За одно мгновение я пробкой вылетел через коридор, двери – на улицу, мама едва поспевала за мной, в эти секунды не было в мире более симпатичных существ, чем старухи, сидящие на церковной паперти.
К Козляковскому я пошел на следующее утро, в четверг, двадцать восьмого. Он сидел один в кабинете, поглядел на меня отсутствующим взглядом, как будто и не зная с кем имеет дело:
Чего надо?
Молча без слов, положил перед ним записку подполковника Бугрова.
Выйди!
На этот раз я был спокоен. Озирая стены коридора, плакаты, бачок с водой и кружкой на цепи, я с холодной ненавистью ощущал, что руководит человеком, который, внезапно остервенев, может все это поджечь и разнести.
Зайди!
Козляковский сунул мне приписное свидетельство с печатью о снятии с учета, справку о зачислении в институт.
А паспорт.
Какой паспорт?
Вы его у меня забрали, – впервые прямо и с открытой враждебностью я выдержал его страдальчески-свирепый взгляд.
Выйди!
Вероятно, в состоянии истерии он забывает, что творит. За дверью стучало: он переворачивал ящики.
Наконец вышел и, не глядя, сунул мне и паспорт.
Казалось бы, все благополучно завершилось, но неуловимое ощущение тревоги, ожидание подвоха заставляло вздрагивать от взрыва голосов проходящей по улице шумной компании, бояться до времени складывать вещи, с опаской и неверием принимать утреннюю сырость следующего тихо выплывающего желтком солнца на поверхность зарождающегося дня и сладкую простоту будничных часов жизни.
Мама тоже нервничала, затеяла до обеда перебранку с бабушкой, я кружился по двору, не зная, куда деться от их бубнящих голосов, я видел, как вдалеке, на улице возникло незнакомое существо, катящее на велосипеде и явно в нашу сторону, я не знал, кто это, но начал молить, не ведая кого, чтобы существо это проехало мимо, и оно и вправду проехало, и я глубоко вздохнул, и услышал стук в калитку: за ним стояло существо и протягивало мне то ли письмо экспрессом, то ли телеграмму усохшей старческой рукой человечка, развозящего срочную почту; впервые на официальном бланке или конверте значилось мое имя, отпечатанное на пишущей машинке, я развернул и прочел: