Оклик
Шрифт:
– Вы это все написали? – спросил он.
– Нет. Хранится в памяти. До времени.
– Подходящего?
– Может, до второго пришествия.
– В ваши лета у меня тоже была тайная зависть к декабристам.
– На улице Павловской сохранился дом боярина Кацики. В нем собирались члены южного общества. Столбы деревянные вместо колонн.
– Держаться надо. Учитесь быть разборчивым. Сколько у меня талантливых коллег спилось и… вот ни разу не был в домике Пушкина. Послушайте, какого дьявола вы согласились стать секретарем комсомола на факультете?
– Разве можно было отказаться?
– Нельзя размениваться на мелочи, понимаете, нельзя. Оглянулся – и жизнь прошла. Так на
Он вдруг страшно заспешил, бочком подал мне руку, исчез за углом.
Через неделю я переселился в комнату к Жеру, которая была в том же коридоре, где жили мои однокурсники.
Главным событием, будоражащим весь университет в начале каждого учебного года, было ожидаемое и всегда возникающее внезапно и в самых неожиданных местах: совсем еще юная, полная загадочности и свежести поросль первокурсниц. Среди этого дружно взошедшего по осени цветника бродили старшекурсники, потеряв головы, еду, сон, не говоря уже об учебе. Мы же, второкурсники, вообще не имели никакого иммунитета к этому впервые обрушившемуся на нас явлению.
Непостижимость и очарование, проступающие в нежных овалах еще совсем незнакомых и непримелькавшихся девичьих лиц, в их чуть приоткрытых припухлых жаждущих губах, к которым льнуло необъятное голубое пространство с дымчато-размытыми краями, в сводящих с ума своей беззащитной плавностью и неосознанным упрямством очертаниях крыльев носа и подбородка, в независимой заинтересованности, с которой это существо проплывало мимо тебя, таилось опьянение такой силы, что любой крепкий напиток казался водичкой.
Вслед за этой порослью, высыпавшей на поверхность, опрокидывающим потоком, прорвавшим плотину, пошла волна танцулек в красных уголках общежитий, студенческих вечеров, гулянок, и каждый факультет из кожи вон лез, чтобы переплюнуть соперников; проходили вечера обычно в спортивном зале, и химики, явно перестаравшись, разбросали по всему залу какое-то гремучее вещество, из которого изготовляют петарды, распространяющее после взрыва едкий запах и дым; до начала программы уже невозможно было дышать в зале; вдобавок ко всему кто-то случайно сел на пакет с этим веществом, раздался оглушительный взрыв, человек окутался синим дымом и впал в шок: его с трудом привели в чувство. Математики же решили шокировать не одного, а всех: в разгар вечера в зал ворвался одетый клоуном большеголовый и коротконогий Даня Сахновский верхом на осле, которого долго и с неимоверным трудом поднимали на второй этаж по лестнице; не обращая внимания на что-то выкрикивающего Даню, все бросились щипать осла, чтобы удостовериться, живой ли он; вконец обезумевший осел стал реветь и брыкаться по всему залу, скинув наездника, опрокидывая все расчеты математиков, планировавших вечер; после этого вечера весь университет катался от хохота: никакими силами осла нельзя было спустить вниз со второго этажа, над этим всю ночь тщетно бились самые выдающиеся математические умы факультета; пришлось на следующий день вызвать специалистов с опытной станции сельхозинститута, которые математикам этого осла и одолжили.
Поклонение той или иной первокурснице обретало характер эпидемии. Среди геологов, которые первыми вели в деле ухаживания за прекрасным полом (мужская половина остальных факультетов их просто побаивалась), успехом пользовались филологички и особенно одна обаятельная девица с невероятно задранным носиком, за что получила кличку "мопсик": под ее балконом устраивались ночные представления
Сцена сочинительства со стороны напоминала знаменитую картину Репина, на которой запорожцы пишут письмо турецкому султану: одобрительный рев после каждого завершенного куплета сотрясал все этажи третьего общежития.
Но университет явно пополнился и хорошими музыкантами. Мы с Юликом Скалецким, великолепно играющим на аккордеоне, пытались сколотить джаз-оркестр, благо было несколько закончивших музучилище, внешность которых сразу же выдавала моих сородичей, как и двух Лев, одного, рано лысеющего саксофониста Леву Беленкина и другого, кларнетиста, с вечной улыбкой от уха до уха, обжору и гуся лапчатого, вкусно облизывающего мундштук своего кларнета, Леву Лапкина. От ударников не было отбоя. Пианистка Регина и трубач Володя с музыкальной фамилией Фуга, требующий объявлять себя со сцены не иначе как Вольдемар Фуга, пришли со стороны.
Когда рев окружающей жизни становился невыносимым, я сбегал в недавно посаженный вдоль еще оголенных дорожек на склоне Комсомольского озера парк, голенастые деревья которого были еще низкорослы и слабы. Пятичасовый закат солнца, когда лучи его ложились вдоль склона, высвечивая неверным светом асфальтируемую набережную, потрясал непостижимым своим очарованием; стоило мне, оказавшись одному, погрузиться в этот покой и тишину, как всплывала всегда таящаяся на дне души печаль, в слабом и неотменимом свете которой все мои развлечения с пением, анекдотами и ловлей минутного восторга в окружающих лицах при полном забвении собственного, виделись беспрерывным и неудачным побегом от самого себя. Печаль тянулась за мной через сны пыльным шлейфом; края его размывались, утягивались в тот мгновенно сверкнувший огненный вход, как в изгиб ближайшей тополиной аллеи, такой дотошно знакомый и навек таинственный.
Шлейф этот легко рвался; его мог полоснуть нечеловеческий стон Жени Краснова в ночь припадка или мягкий девичий голос неожиданно шагнувшей мне навстречу в момент, когда я шел, задумавшись, по озерной аллее, Галочки Бутневой с первого экономического. Стайка девиц, от которых она отделилась, убегала за изгиб аллеи. Покраснев, но с преувеличенной твердостью в голосе, она приглашала в их компанию на субботу.
Я поспешно давал согласие, стараясь как можно быстрей исчезнуть с глаз долой за изгибом аллеи.
Сквозь могильно-острый запах цветов, увядающих на клумбах, сквозь дремотно-сладкую жалость к самому себе виделись мне какие-то накапливающиеся в аллее девичьи фигуры в облекающих трико.
Их становилось все больше и больше. Внезапно взрывалась музыка. Фигуры начинали двигаться в едином ритме: шла очередная репетиция к массовому празднеству или соревнованию.
Обнаруживалась стихия, которая не только могла противостоять, но и опрокидывала уже дававшую трещину склеенную страхом мертвую стену существования этих лет.
Усеянный внезапными синкопами вариант непредвиденного в каждый следующий миг развития жизни бросал невероятной силы вызов кажущейся упорядоченности, за которой скрывалась узаконенная скука и гнилостный запашок рабства.
Мы не репетировали, мы жили, импровизируя голосами джаз, следуя прихотливым изгибам и внезапным обрывам "Прогулки" и "Музыкального движения" Цфасмана, имитируя бормотанием ударник и тонким срывающимся фальцетом захлебывающуюся неограниченной свободой трубу в "Охоте на тигра", изо всех сил подражая ансамблю "Братья Миллс и гитара", и эти неожиданные слияния голосов в аккорд и расхождения в септаккорд доставляли нам неизъяснимое удовольствие короткого, но такого полного существования в атмосфере свободной импровизации.