Оклик

Баух Эфраим Ицхокович

Долгие косые тени джипов вовсю пытаются сбежать от цепкого этого взгляда, но не в силах вырваться из-под колес.

Низкое предзакатное солнце кажется яичным желтком, валяющемся в пыли.

На ночлег останавливаемся у развалин Шивты. Глохнут моторы, и мы на миг глохнем от звенящей в ушах тишины.

Внушительная цепочка джипов, включая присоединившиеся в Кциот, становится в круг недалеко от шоссе, у высотки Мицпе-Шивта, за которой, по ту сторону небольшой долины Карха, отчетливо видны подобные сотам развалины Шивты.

Голоса, перебранка, стук раскрываемых

консервных банок, треск разжигаемого костра (кто-то собирается варить кофе) – все в этой вязкой предвечерней тишине звучит как из-под слоя воды. Идет распределение караульных вахт. Мне выпадает дежурить с четырех ночи.

Спускаюсь к развалинам.

Может ли быть где-либо более захватывающим зрелище огненно-безмолвного заката над пустыней, чем среди стен мертвого города?

Время, никому не принадлежащее.

Не видно грузно припадающих к земле туристских автобусов, и таблички на палках, воткнутые то тут, то там по древним улицам – как следы марсианской цивилизации вкупе с нелепым строением у входа в заповедник, построенным одной из давних археологических групп.

Стены, стены. Древние дома, вплотную прижавшись друг к другу, как соты, верили в покой и прочность внутреннего дворика с фонтаном или колодцем, повернув спины к пустынным пространствам, чреватым гибелью и нашествием, желая верить в то, что спины, прижатые одна к другой – достаточное средство защиты.

Огненный шар солнца, низко висящий над перекрестком двух улиц, мощенных в шестом веке новой эры, с дренажными каналами по обочине, подобен угловому уличному фонарю.

Темень скапливается в глубинах обширной древней давильни винограда в три камеры доя загрузки гроздьев, широкой мощеной площадки, на которой пляшут тени виноделов, и сусло течет по каналам в обмазанные глиной колодцеобразные ямы.

И почти сразу за давильней ныряешь через проход в атриум церкви, окруженной сотами келий обширного монастыря, церкви с залом доя молитв, апсидами, полом из мелового камня, и стенами, обшитыми мрамором, купелью и ступенями, ведущими к ней.

Величина развалин достаточна доя работы воображения.

Кресты, рыбы, символические сочетания букв и сейчас, на закате, прочерчены глубокими тенями.

В обвалах солнечного света пустыни они, казалось, трепетали живым дыханием.

Еще жарок и медлителен полдень, притолоки и барельефы полны спасительной тени и прохлады, но по углам уже заводится тьма, в щелях пространства едва слышно начинает посвистывать, постанывать, похохатывать ветер пустыни.

Еще красный шар висит над горизонтом, а набегающий редкими порывами гул, внезапно поражает избалованный тишиной слух.

Одиночество в пустыне, чреватое гибелью, рождает страстное желание прижаться друг к другу.

Гул множеств.

С погруженных на дно времени террас налетает порывом гул Исхода.

Гул арабской конницы накапливается за восточным горизонтом в складках Аравийского полустрова.

Беспамятно веселье пляшущих в виноградной давильне.

Гул молящихся в церковных стенах и кельях.

Потрясающая плотность Истории в безлюдной

пустыне.

Ощущение небезопасности в любых стенах, даже развалинах – мгновенная замкнутость обостряет дыхание обступающего пространства, грезящего и грозящего нашествием.

Не помогают усовершенствованные дома с внутренними двориками и колодцами, повернувшиеся спиной к гибели, свято верящие в прочность и бессмертие римского строительного гения.

Как гул и толчки землетрясений, не раз сотрясавших Наббатею, как наползающие песчаные чудища Шунра и Агур, – неминуемы сотрясения Истории.

В четвертом часу ночи меня расталкивают. Вылезаю из спального мешка, прижатого к колесам джипа.

Вдыхаю всей грудью чистейший воздух предрассветного часа, делаю обход, разминаясь, вглядываясь в темень, и обломок древней стены на Мицпе-Шивта во тьме кажется крепостной башней. Ориентируюсь на храп, доносящийся с другой стороны стана: кверху пузом на песке храпит Стамболи, второй дозорный; рядом с ним кружка недопитого кофе и винтовка М-16, приставленная к борту джипа. Трясу налогового инспектора. Ошалело вскакивает, втягивая голову в плечи.

Звезды третьей стражи поворачиваются на небесной оси вместе с отливом дальнего моря и приливом ближних песков, с древним Исходом и средневековыми нашествиями, смещением великих путей и развалом Империй.

И пустеет страна Наббатея, смещенная поворотом мировой оси от центра жизни.

Повороты мировой судьбы чаще свершаются ночью.

Не помогают никакие стенные украшения.

Надпись на стене Валтасарова пира выступает огнем.

Странно видны мне через пространство в двадцать пять лет пылающие поверх домов буквы – латинские цифры, кириллица:

"…Достойно… съезд…

ХХ-ый…"

Необычно ощущение рассвета в пустыне: ни одного птичьего звука.

Рассматриваю карту Синая: полуостров подобен сердцу, соединяющему Малую Азию и Африку, и мы где-то в его северо-восточном углу, в левом предсердии.

Вглядываюсь в набирающее свет пространство, на юг, как будто пытаюсь разглядеть дальние африканские земли, физически ощущая изгиб падающей вниз, к Африке, земной поверхности.

Чувство, что стоишь высоко на горе, к подножью которой, у берега Красного моря, прикреплена колыбель человечества и – гул множеств на сколах и ступенях террас.

Синай: Эверест времен.

2

25 ФЕВРАЛЯ 1956. КИШИНЕВ. РАСКРЫТИЕ МАСОНСКОЙ ЛОЖИ. МАРТ-АПРЕЛЬ. БУЛЛА О БЕЗЗАКОНИЯХ КАК ПРИЛОЖЕНИЕ К ВАЛЬПУРГИЕВОЙ НОЧИ.

Запоминаю эту дату, ибо, сидя в пригородном поезде на Бендеры, машинально читаю строки в «Правде», которую держит мой сосед: состоялось последнее заседание ХХ-го съезда; принято решение о подготовке новой программы партии; Хрущев объявил повестку дня исчерпанной. «Пролетарии всех стран…» по-тараканьи зашуршав, опрокидываются газетным листом на спину, беспомощно шевеля лапками, но со всех газетных углов в глаза назойливо лезет дата: 25 февраля 1956 года.