Оклик
Шрифт:
Наскоро перекусив, я опять провалился в сон, в глубине которого слышались голоса входящих новых пассажиров, толчки и скрежет вагонов, неожиданно и отчетливо произнесенное имя – "Конотоп", обернувшееся конским топом в закатной степи, медленно и сладко закатывающейся в сон.
Проснулся на рассвете от звуков радио.
Исполнялась новая "Песня без слов" – гимн Советского Союза.
Уставшие от дискуссий пассажиры нижних полок, спали крепким сном. Не хотелось спускаться с полки, будить их. Я съел крутое яй цо из приготовленных мне мамой на дорогу, запил остатками крем-соды, извлек из-под подушки заложенную туда еще вчера книжку о масонах без начала и конца, чтение которой было столь же безначальным и незавершающимся.
До Москвы
А масоны в книге, уже по локоть в крови, как попугаи, орали о "разуме, свободе и прогрессе" и водили жаждущих вступить в ложу с завязанными глазами по бесконечным коридорам. Это уже их наследники усовершенствовали ритуал: в конце долгого коридора разряжали пистолет в затылок. Это уже их наследники унаследовали обет молчания, а если надо, коллективного крика осуждения. Редкие случаи слияния масонов с иезуитами, у наследников были сплошь и рядом: партия и органы – близнецы-братья, сиамские, не-разлей – кровь, да только в процессе симбиоза брат-иезуит одолевать стал; это же только вслушаться – иезуитская ложа вольных каменщиков, процветавшая в Клермоне в восемнадцатом веке, а ныне расцветшая в восемнадцатом году. Мистику-то всю в масонство внесли розенкрейцеры, этакие массовые символы – роза и крест: распинают, а затем покрывают розами; убивают, к примеру, Кирова, а затем всей стаей стоят в почетном карауле; всей иррациональной алхимической восточной магией мистифицируют и вовсе машинные слова западной цивилизации – "политбюро, секретариат, комиссариат", а то и вообще начинают пугать мир заклинаниями – ВЦИК, ЧК, ГПУ, Угрозыск, НКГБ – эти бесконечные спотыкающиеся и сливающиеся "г", "р", "б" – горбаты и гробоносны. Тем временем масонство мальтийским своим орденом выступает в крестовые походы. Против кого?
А первый крестовый – против буржуев, под знаком диктатуры пролетариата. Символы: кепки, кожанки, маузеры, красные банты. А реквизиты – на дачи новоявленных Неронов.
А второй крестовый – против, так сказать, самого диктатора и гегемона, а заодно и крестьянства. Символы: повальный голод, коллективизация.
А третий крестовый – против интеллигенции. Эту рубили, как капусту, во имя диктатуры партии.
А четвертый, значит, крестовый – да против самой же партии – во имя единой персоны, вождя, божественной фигуры.
В голове моей роились безумнейшие фантазии образца пятьдесят шестого: к примеру, грузины объединяются в рыцарский орден, идут на Москву, освобождать гроб Господень Иосифа – сына сапожника (не путать с Иосифом-плотником, отцом Иисуса, который и капли крови человеческой не пролил).
На этом видения мои прервались: за окном уже пролетали ближайшие к Москве станции и полустанки. Внуково. Переделкино (екнуло в груди). Солнечное. Востряково. Москва-товарная. Вот и Киевский вокзал, в высоченный ангар которого медленно втягивается поезд под бравурные звуки радио "Утро красит нежным светом… "
Стою на перроне один, как перст, в своей геологической курточке с позолоченными и явно не к месту погонами и фанерным чемоданом, не зная, как добираться до Кунцева.
Площадь перед вокзалом кишит народом, бегущим во всех направлениях, трущимся у прилавков с галантереей. Толкотня, ругня, острый запах немытых тел, груды мешков и сумок. Подхватив чемодан, втискиваюсь в битком набитый автобус. Худая светловолосая кондукторша с приветливо-безразличным лицом медленно продвигается ко мне.
– Тебе докуда, молоденький? Видать издалека?
– Впервые в Москве. К дяде еду в Кунцево-пионерская-девять. Никогда там не был, вдруг и не найду…
– А не найдешь, ко мне приезжай. Ручка-то вот торчит из кармана, телефон и запиши. Я тут на трассе через день работаю.
Нахожу
За накрытый стол садимся все, жена его, дочь и младший сын. Сема наливает мне и себе по рюмке водки за встречу.
– Тебе нельзя, – говорит встревоженная жена.
Сема бросает на нее свирепый взгляд, опрокидывает рюмку, крякает, занюхивает горбушкой хлеба.
– Будь осторожен, – говорит он, – столько босячни и пьяни развелось в этом году, за пару рубликов в подворотне зарежут. Иная заманит, без головы останешься. Амнистия им нужна? Кадухыс [58] Я же с утра до вечера за прилавком вижу, что творится. Надоело милицию подмазывать, а что делать. Обворуют, глазом не успеешь моргнуть. Перед операцией стою я как-то, вдруг один, такой высокий, моего, пожалуй, роста, волос белый, глаза белые от горячки, стал себя в грудь бить, кричать тонким голосом: – Я, Фадеев, слышите, гады, я Фадеев. На второй день слышу: застрелился.
58
идиш: болячки
Вот и коротенькая новелла: дядя Сема и Фадеев – о посильном соучастии дяди в трагических фарсах времени.
– Будь осторожен, – говорит дядя Сема, – сей час уже полегчало. Кунцево знаешь что это? Тут же главная его, Сталина, дача была. Тут зона. Сирены. Думаешь, пожар? Это хозяин домой едет. Каждый день. Машины по Кутузовскому несутся, как на автогонках, а его ни разу не видел. Милиция, как тараканы, во всех щелях. И переодетые. К нам каждый вечер приходили документы проверять, увидят чужого, без прописки, начнут душу выматывать.
– Так может я…
– Нет, сей час иное. Санаторий – на месте его дачи. Для этих, мы дэ рой тэ бихалэх [59] из ЦК. А сколько было тут солдат мы ды рой тэ ытэлэх, [60] говорят, может брешут, целая армия его тут стерегла. Армия, дядя Сема как зачарованный поднимает худой и длинный палец, – где она тут скрывалась-пряталась, мы кен аруп фын ди геданкен. [61] И я тут мыш деры-нен [62] . А проспект-дорогу, знаешь, как называли? – дядя Сема наклоняется ко мне, и шепотом, – военно-грузинская. У меня часто последние волосы на голове шевелились: где я живу, – дядя Сема лыс, только немного волос над ушами и на затылке.
59
идиш: красными книжечками
60
идиш: в красных фуражечках
61
идиш: с ума можно сойти
62
идиш: посреди со своей персоной
Часов в пять выхожу погулять. Пытаюсь выпытать у Семиного сына, которому лет двенадцать, где же эта зона. Машет неопределенно рукой вдаль, поверх крыш, где чуть виднеются верхушки деревьев. Дохожу до центральной улицы. Народу тьма. Вид у всех потертый и усталый. В куцем скверике, где деревья кажутся покрытыми чехлами ранней июльской пыли, рядом с огромным обнесенным проволочным забором тенисным кортом, запертым на ржавый замок, несколько мужичков тихо-мирно да с оглядочкой распивают поллитра, занюхивая собственным грязным рукавом.