Окно для наблюдателя

Липскеров Дмитрий Михайлович

У Маши был старый, совсем немодный купальник. Она была очень стеснительной, и трусики доходили до пупка, а лифчик любила широкий и глухой, так что даже подмышек не было видно. Только тогда, когда была убеждена, что поблизости нет ни одной души, она подворачивала трусики, обнажая живот, и я смотрел на белую полоску кожи и шел купаться.

Течение в этом месте Москвы-реки было очень сильным, вода обжигала тело ледяным холодом, а водоросли опутывали ноги. Я переворачивался на спину, расслаблялся и плыл метров

пятьсот по течению, потом выбирался, возвращался к Маше, ложился рядом и старался не смотреть на то, что еще не загорело.

Однажды в воде мне свело ноги. Мышцы скрутило невыносимой болью, так, что помутилось в голове. Меня несло течение, от боли не было сил сопротивляться, к тому же я ударился головой о какую-то корягу... Я понял, что тону, и сильно испугался. Глупо было тонуть в Москве-реке, я отчаянно греб руками, попутно хлебая воду, щипал сведенные икры, стараясь глубже вогнать ногти в онемевшую кожу, и все-таки выбрался.

Я шел на шатающихся ногах к Маше. Меня мутило, тело сотрясал озноб, а живот, исцарапанный водорослями, кровоточил.

Маша лежала на спине с закрытыми глазами. Нашлепка из подорожника сползла с носа, рот был приоткрыт, руки закинуты за голову, а полоска кожи, еще утром белая, теперь стала розовой. Я поцеловал ее в краешек трусиков. Она вздрогнула и открыла глаза.

– Я не слышала, как ты пришел. Видимо, задремала.

Наверное, она увидела мое бледное лицо, потому что резко приподняла голову и спросила:

– Что с тобой?

Я закрывал руками живот, но из-под ладоней, смешавшись с водой, сочилась кровь.

– Что случилось?
– испугалась она.

Я не отвечал, лишь глупо улыбался.

– Что ты молчишь? Тебя кто-нибудь ударил?! Отвечай же!

– Я люблю тебя, - сказал я.
– Это стрелы, пущенные из твоего лука, попали мне в живот.

Маша недоверчиво посмотрела мне в глаза.

– Я влюблен в тебя, как шмель в цветок, - сказал я и положил слабую руку ей на плечо...

Над нашими головами было небо, а тела были сплошь в отпечатках травы...

Маша поправила купальник и спросила:

– Как думаешь, нас никто не видел?

– Видел, - ответил я.

– Да что ты?!
– зарделась она.

– Вон, птица сидит на ветке. Она видела все, от начала до конца.

– Ребенок, - сказала Маша и отправилась к воде.

Мы возвращались в город, когда наступил вечер.

– Ты знаешь, - сказал я, - я чуть было сегодня не утонул. Правда...

– Да что ты!

– Глупо, да?

– Глупо, - согласилась Маша.
– Я посплю?

– Поспи.

– А то сегодня в поезд. Опять не высплюсь.

Она поудобнее устроилась в кресле и закрыла глаза.

– Ты его любишь?
– спросил я.

– Кого?

– Мужа.

Она молчала, потому что спала, потому что никогда

не отвечала на этот вопрос.

Я нажал на педаль газа. Отъезд Маши к мужу приближался, став куда как реальным. Толстая Катя достала билеты, не взяв даже переплаты, такая она была добрая. Она была настолько добра, что растянула Машину поездку на целый месяц, сказав, что на более раннее число приобрести билет назад не было возможности. Я не знал, как переживу неделю, а тут целый месяц.

Я сижу в плюшевом кресле. В комнате, несмотря на солнечный день за окном, темно...

Уставший за долгий перелет самолет чиркает шасси о бетонную полосу. Самолет некоторое время катится, выруливая к зданию аэропорта, затем застывает возле выхода, кишкой протянувшись к дверям. Пассажиры спешно покидают опостылевший салон и устремляются к таможне. Среди них Маша с двумя дочерьми. Она вглядывается в толпу встречающих, пытаясь разглядеть лицо мужа. Девочки не могут спокойно стоять в очереди и дергают мать за руки:

– Скоро, мам?

– Скоро, скоро, - отвечает Маша, рассматривая толпу. Но в толпе - лишь черные потные лица негров, вероятно, спутавших советский самолет с прилетевшим из Африки.

Наконец все таможенные процедуры соблюдены, и Маша с дочерьми пересекают границу.

– Папа, папа!
– кричат девочки и бросаются навстречу невысокому человеку с таким известным на родине лицом и таким незнакомым в этой жаркой стране.
– Папочка!..

Он стоит с голыми ногами, в коротких шортах с цветастыми пальмами, и, улыбаясь, целует дочерей.

– Здравствуй, родной, - шепчет Маша, касаясь губами мочки его уха.

Они садятся в вишневый "понтиак", взятый напрокат, и, счастливые, едут в город. По пути перекусывают в китайском ресторанчике и наконец добираются до дома. Все хорошо, все как нельзя лучше. Девочки отправляются гулять в парк с бесплатными аттракционами, а Маша с мужем ложатся в постель.

Для посторонних шепот влюбленных всегда чушь. Влюбленным совсем не до литературных оборотов. Здесь могут быть и такие ласковые слова - "ты моя дорогая! Козявочка моя прекрасная"; восклицания - такие, как "О!.. А!.. Ух ты!.. Вот здорово!.." Сплошная графомания, одним словом.

Его рука ложится на ее плечо, живот вздрагивает. Она втягивает воздух носом, как каратист перед ударом, ожидая следующего прикосновения. Ей хочется сказать: "Меня захлестывает ветер" - но она вспоминает, что слова эти были однажды уже сказаны... Она решает отдаваться без слов. Делает это красиво, со знанием нюансов. Великолепная картина для школьного онанизма...

Я сижу в плюшевом кресле и слышу, как звонит телефон.

– Это я, - говорит Маша.
– Ты рад?

– Рад, - отвечаю. Она звонит второй раз.