Око Судии
Шрифт:
Вдруг без предупреждения сверху к ним обратился Клирик:
— Я помню, — начал он. — Да…
Ахкеймион с крайним облегчением поднял взгляд на нечеловека, решив, что тот вспомнил другую дорогу через Кил-Ауджас. Но что-то в глазах остальных подсказывало волшебнику, что он ошибся. Он оглядел тех, кто сидел ближе к огню, и заметил, что Сарл по-нехорошему пристально смотрит не на нелюдя, а на него. «Видишь? — кричало его выражение лица. — Теперь ты нас поймешь!»
— Вы спрашиваете себя, — продолжил Клирик, поникнув плечами и устремив к огню огромные зрачки. — Вы спрашиваете:
У него был глухой голос, смягченный нечеловеческими интонациями. Он говорил тоном человека, уставшего от собственной мудрости.
— Это страх. Со страхом вы задаете себе этот вопрос. Поскольку вы — люди, и ваша раса, задумываясь о важном, вечно испытывает чувство страха.
Он опустил лицо в тень, продолжая говорить своим рукам с тысячелетними мозолями.
— Я помню… Я помню, как однажды спросил одного мудрого человека… правда, не скажу, было ли это в прошлом году или, может быть, тысячу лет назад. Я спросил его: «Почему люди боятся темноты?» Он счел вопрос умным, хотя я не видел в нем никакой мудрости. «Потому что темнота, — сказал он, — это незнание, ставшее зримым». «Разве люди страшатся незнания?» — спросил я. «Нет, — ответил он, — они ценят его превыше всего — всего! — но лишь до тех пор, пока оно остается незримым».
Эти слова должны были прозвучать обидно, но голос нечеловека был ободряющим, словно он проповедовал несчастным и потерянным. Сейчас он соответствовал своему походному прозвищу. Он поступал как священник для израненных душ людей.
Как Клирик.
— Мы, нелюди, — продолжал он рассказывать своим рукам, — мы полагаем темноту священной, по крайней мере, так было до того, как время и предательство вытравили из наших сердец все древние ценности…
— Темноту? — переспросил Галиан теплым человеческим — и оттого очень хрупким — голосом. — Священной?
Нечеловек поднял к свету гладкое белое лицо и улыбнулся недоверчивому взгляду нансурского охотника.
— Конечно. Подумай, мой смертный друг. Темнота — это воплощенное забвение. А забвение окружает нас постоянно. Это океан, а мы — лишь блестящие пузырьки в этом океане. Оно плещется повсюду вокруг нас. Ты видишь его каждый раз, как устремляешь взгляд к горизонту — хотя сам не знаешь об этом. На свету нас делают слепыми наши глаза. Но в темноте — именно в темноте! — горизонт раскрывается… подобно устам… и там зияет забвение.
Слова нечеловека звучали путано и странно, но Ахкеймион, второй, более древней своей душой, распознал в этом кунуройское представление — как они называли его, «ной’ра»: «блаженство в боли».
— Вы должны понять, — сказал Клирик. — Для меня и моих соплеменников святость начинается там, где заканчивается осознанное понимание. Незнание очерчивает наши пределы, проводит черту между нами и потусторонним. Для нас истинный Бог — это
Слова растворялись в шипящем бормотании костра. Мало кто из охотников осмеливался взглянуть нечеловеку в глаза. То время, пока он говорил, все старались смотреть, как закипает зловещим дымом пламя.
— Понимаете теперь, почему это священная дорога? — вновь зазвучал глубокий голос. — Ощущаете ли наш путь вниз как молитву?
Никто не осмеливался дышать, не то что ответить. Висящее в воздухе лицо по очереди поворачивалось и рассматривало каждого из них.
— Кому-либо из вас случалось так низко опускаться на колени?
Сердце отбило пять ударов.
— А вот насчет этого вашего Бога… — неожиданно сказал Поквас. — Как вы можете молиться тому, что не можете понять? Как ему поклоняться?
— Молиться? — Короткий выдох, похожий на фырканье. У человека его можно было бы счесть усмешкой. — Никаких молитв, танцор. Есть поклонение. Мы поклоняемся тому, что выше нас, тем, что сотворяем кумира из собственной ограниченности и уязвимости…
Он покрутил головой, как будто ослабляя узел, и повторил:
— Мы… мы…
Он сгорбился, голова его поникла, как у раба, прикованного за шею к галере. Отсвет костра из костей плясал на его голом белом черепе.
Ахкеймион прогнал с лица хмурую гримасу. Одно дело — постигать тайну, и совсем другое — возводить ее в божественный ранг. То, что сказал нелюдь, сильно напоминало о Келлхусе и крайне мало походило на то, что Ахкеймион знал о мистических культах нелюдей. Он снова вгляделся во взрывную Метку Блуждающего: кто бы он ни был, его сила так же велика, как его древность… Ведь нелюдей осталось едва ли несколько тысяч, как Ахкеймион мог о нем не слышать?
Инкариол.
— Если тьма — действительно Бог, — скрипуче проговорил Сарл и, прищурившись, посмотрел в темное пространство, собрав лицо складками, — то я бы сказал, что в данную секунду мы пребываем где-то примерно в Его всемогущем брюхе…
На протяжении всей проповеди Клирика лорд Косотер продолжал точить меч, словно жнец, которому предстоит сжать урожай смысла речи нечеловека. Наконец, он остановился, встал и убрал в ножны серебристый, как чешуя, клинок. Огонь придавал Капитану инфернальный вид, окрасив потертые боевые доспехи в багровый цвет, поблескивая в косицах окладистой бороды и наполняя светом глаза, так же как наполнял светом черепа у его ног.
В воздухе искрило ожидание — Капитан говорил так редко, что каждый раз создавалось ощущение, будто его голос звучит впервые и грядет что-то зловещее.
Но вместо него заговорил другой звук. Тонкий, словно висящий на ниточке, растворяющийся в эхо…
Одна оболочка, оставшаяся от человеческого голоса. Рыдал человек, там, где никаких людей быть не должно.
Щурясь от яркого света второго «Небесного луча», экспедиция рассредоточилась по всему пространству Хранилища, и их тени простерлись перед ними на светло-пепельном полу, длинные, как деревья, уложенные в гать.