Око Судии
Шрифт:
Ахкеймион улыбнулся.
— Все возвращается к тропе?
— Даже короли надели сапоги, — подмигнув, ответил Галиан.
После этого разговор свернул на более приземленные материи. Некоторое время Ахкеймион слушал, как охотники спорят, кто подлинный наследник величия Древнего Севера: Три Моря или Зеум. Старая игра, в которой люди похваляются пустяками, коротая время за этим беззлобным соревнованием. Странно, должно быть, было безжизненному Кил-Ауджасу после веков гробовой тишины слышать эти суетные и мелкие разговоры и еще непривычнее — ощущать ласкающее прикосновение света. Может
Судя по выражению на лице Сомандутты, он чуть не заплакал от отчаяния, когда Мимара оставила его и вернулась к своему «отцу».
С тех пор как она присоединилась к экспедиции, они спали бок о бок, но сегодня почему-то легли, наконец, лицом к лицу — Ахкеймион находил это положение чересчур интимным, но Мимару оно, кажется, ничуть не беспокоило. Этим она напомнила ему свою мать, Эсменет, — привычки представительницы ее ремесла окрашивали многое из того, что она говорила и делала. Носила свою наготу столь же беззаботно, как кузнец — кожаный фартук. Говорила о членах и совокуплениях, как обсуждают каменщики мастерки и арки.
Словно грубые мозоли в тех местах, где у Ахкеймиона была нежная ранимая кожа.
— Какое все… — задумчиво проговорила Мимара. Глаза у нее как будто следили за пролетающими привидениями.
— Что — все?
— Стены… Потолки. Все-все, руки, ноги, лица, все высечено из камня, одно над другим… Сколько труда!
— Так было не всегда. Волчьи Ворота — пример того, как они некогда украшали свои города. Только когда они начали забывать, они перешли к этой… этой… избыточности. Это — их хроники, рассказ об их делах, великих и малых.
— Тогда почему просто не рисовать фрески, как мы?
Ахкеймион мысленно одобрил вопрос — к нему возвращалась еще одна позабытая привычка.
— Нелюди не видят живописных изображений, — сказал он, по-стариковски пожав плечами.
Хмурая улыбка. Несмотря на то что у Мимары гнев словно прокатывал с изнанки по любому выражению лица, этот недоверчивый вид, тем не менее, всегда непостижимым образом позволял надеяться на ее беспристрастность.
— Это правда, — сказал Ахкеймион. — Рисунки для их глаз — не более чем невнятная бессмыслица. Хотя нелюди напоминают нас, Мимара, но они намного больше от нас отличаются, чем ты себе представляешь.
— Послушать тебя, так они страшные.
К нему подступила знакомая когда-то теплота, которую он почти забыл: ощущение, что он поддерживает другого не руками, не любовью и даже не надеждой, а знанием. Знанием, которое давало мудрость и хранило от несчастий.
— Наконец-то, — сказал он, закрывая глаза, которые улыбались. — Она слушает.
Он почувствовал, как ее пальцы сжали ему плечо, как будто в шутливом укоре, но на самом деле, подтверждая сказанное. И тогда что-то внутри стало нарастать, требуя, чтобы он не открывал глаза, притворяясь, что спит.
Он понял, что был одинок. Одинок.
Все эти последние двадцать лет…
— Место,
Сесватха нахмурился, мягко запротестовав:
— Тебе нет нужды бояться…
Ахкеймион откинулся на спинку кресла, заставил свои мысли оторваться от сложного положения на стоящей между ними доске для бенджуки. Большинство отдельных кабинетов во флигеле у королевского храма представляли собой не более чем щели между стенами циклопической кладки, и кабинет Кельмомаса не был исключением. Уходящие под потолок полки со свитками лишь усиливали сходство с кельей.
— Наш враг обречен против воинства, которое ты собрал. Подумай только. Нимерик… Даже Нильгиккаш выходит в поход.
Эти имена, похоже, успокоили его старого друга.
— Ишуаль, — сказал Кельмомас, улыбаясь собственному остроумию — или его отсутствию. Он потянулся за кубком с яблочным медом. — Так я его называю.
Сесватха покачал головой.
— Там есть запас пива и наложниц?
— Зёрен, — ответил Кельмомас, улыбаясь глазами над краем кубка. Золотая волчья голова, вплетенная в середину его бороды, поблескивала из-под запястья.
— Зёрен?
Манера верховного короля изменила ему. Он всегда старался выказывать исключительную тщательность, по крайней мере в мелочах, вроде того чтобы непременно поставить бокал обратно на тот же самый влажный кружок.
В целом же он мог быть весьма небрежен.
— Я долго отказывался тебе верить, — сказал он. — А теперь, когда поверил…
— И что теперь?
У Кельмомаса было печальное лицо, достойное династической славы его имени. Суровое. Живое, но с мощным подбородком. Но чересчур склонное к выражениям меланхолии, особенно в залах, где стоял густой полумрак. Смеялся король не реже любого другого человека, но выражение лица, которое неизбежно возникало вслед за смехом — взгляд, поникший от тихой скорби, сжатые в строгую линию губы — всегда казалось каким-то более настоящим, ближе к естественному состоянию его души.
— Ничего, — сказал верховный король, напустив старый и усталый вид. — Просто предчувствия.
Сесватха снова встревоженно вгляделся в него.
— К предчувствиям королей нельзя относиться пренебрежительно. Тебе это хорошо известно, мой старый друг.
— Потому я и построил убе…
Скрип бронзовых петель. Оба метнулись взглядами к теням, скрывавшим вход. В треножниках, поставленных по обе стороны игрального стола, тянулся кверху и плясал огонь. Ахкеймион услышал шаркающие шаги маленьких ножек, и вдруг откуда ни возьмись на колени отцу вскочил Нау-Кайюти.
— Оп-па! — воскликнул Кельмомас. — Что это за воин, который будет слепо бросаться прямо в руки своему врагу?
Мальчик залился дробным смехом, как смеются дети, отбиваясь от щекотки.
— Пап, ну ты же не враг!
— Погоди, подрастешь!
Нау-Кайюти прыснул, стиснув зубы, и принялся бороться с унизанной кольцами отцовской рукой, рыча и смеясь. Неожиданно для Кельмомаса, мальчик, дергаясь и извиваясь, как щука в летней речке, ухватился за его белые шерстяные одежды, пытаясь обхватить отца ногами за бедра. Кельмомас отодвинулся назад, так что чуть не опрокинул кресло.