Око Судии
Шрифт:
Шкуродеры снова принялись за работу, хотя многие бросали тревожные взгляды в темноту, которая обступила их со всех сторон.
План, как объявил Сарл, посовещавшись с лордом Косотером, состоял в том, чтобы просто продолжать путь со всей возможной поспешностью. Есть шансы, сказал он им, что им ничего не встретится, ведь пространства Кил-Ауджаса огромны. Есть шансы, что сила, которая уничтожила Кровавых Заступов, отступила в глубину зализать раны и подсчитать свои потери. Тем не менее идти надо «на носочках», как он выразился, то есть без лишнего шума и держа наготове глаза, волю и оружие.
— Впредь, —
Ахкеймион был уверен, что последние слова адресовались непосредственно ему.
Они продолжили поход, огибая огромный обвал по бокам. Пробирались по краю завалов. Двойной свет безмолвно очерчивал груды камней, то и дело вырисовывая обломки каменных монолитов, и отбрасывал двойные тени, порой напоминавшие крылья. Остатки древнего побоища (если это было побоище), усеявшего пещеры множеством трупов, по-прежнему устилали пол, но кости стали хрупкими, как тростник, и охотники шли, взбивая их ногами, как траву. При каждом шаге Ахкеймион видел, как из пыли появляются скругленные края или острые обломки рассыпающихся костей. Ему пришло в голову, что это может быть то самое место…
То место, где горе прожгло насквозь шелуху обыденности.
— Как? — по-айнонски прошептала Мимара у его плеча, и по ее голосу он тотчас понял, что она говорит о мертвом охотнике. — Я не увидела никакого колдовства, и ты тоже — я по твоему лицу поняла. Так как же у сердца мог оказаться глаз?
Он посмотрел по сторонам, прикидывая, кто мог его подслушать.
— Тебе кто-нибудь рассказывал, что случилось, когда Первая Священная война пришла на Менгеддские равнины?
— Конечно. «Поле Битвы». Земля начала изрыгать из себя мертвецов. Мама рассказывала мне, что кости не давали расти траве.
Он сглотнул и ответил не сразу. Он почти это и собирался сказать, но в нем зазвенел целый хор невольных воспоминаний — это были воспоминания о том, как он и ее мать бежали с Менгеддских равнин в горы, как любили они друг друга среди залитых солнцем деревьев…
И объявили себя мужем и женой.
— Вот так оно и было.
Он почти физически ощущал ее недовольство.
— Я уже чувствую просветление.
Она обладала особым даром выбивать из него великодушие, это приходилось признать.
— Ну, слушай, — сказал он. — Границы между нашим Миром и Той Стороной подобны границам между явью и сном, разумом и безумием. Каждый раз, когда Мир впадает в сон или безумие, границы открываются, и Та Сторона просачивается внутрь… — Он огляделся, убедиться, что никто больше его не слушает. — Это место — топос, как я уже говорил. Мы идем буквально по краю Ада.
Она ответила не сразу, и Ахкеймион мысленно поздравил себя, что смог заставить ее замолчать.
— Ты говоришь о диалектике, — сказала она, задумчиво пройдя еще несколько шагов. — О диалектике материи и желания…
Ахкеймион знал это выражение — и знал весьма хорошо, — но оно казалось ему невразумительным.
— Ты читала Айенсиса, — сказал он с большим сарказмом, чем собирался. Диалектика материи и желания была краеугольным камнем метафизики великого киранейского философа, учением о том, что различия между нашим Миром и Той Стороной — скорее,
Мимара смотрела на свои сапоги, вспахивающие пыль.
— Келлхус, — сказала она. — Ну, этот человек, которого ты надеешься убить. Он предлагал мне изучать его библиотеку… — Она посмотрела на него пристальным взглядом, в котором смешались противоречивые чувства. — Когда-то я думала, что могу быть, как мой отец.
В ее голосе звучало такое осуждение, что неплохо было бы проявить к ней жалость, и все же он не нашел для ответа менее резких слов.
— Отец? И кто же он мог быть?
Они довольно долго шли молча. Гнев странным образом способен сжимать величественную сферу молчания до мелкого и гадкого явления, существующего между двумя людьми. Ахкеймион чувствовал, вполне ощутимо, эту потребность наказать язык за вероломство, как она связывает их, заставляя обоих поджать губы.
Почему он разрешил Мимаре взять над собой верх?
Шкуродеры шагали в круге света, очерченном двумя огоньками, сгибались под тяжестью поклажи, как слуги под вязанками дров. Те, кто помоложе, вели мулов короткими связками по два-три, другие бдительно расхаживали по краю светлого пространства, ощетинившись против темноты мечами и копьями. Хотя воспоминание о Хранилище живо стояло у Ахкеймиона перед глазами, он не мог отделаться от ощущения, что они идут в пустоту. Если Кил-Ауджас на самом деле прорезает Мир сверху донизу до самых его пределов, как он рассказал Мимаре, то, может быть, они забредут прямиком в границы Ада?
Некоторое время он размышлял над этой мыслью, перебирая в памяти все прочитанное о тех, кто будто бы живым очутился в загробной жизни. Легенда о Мимомитте из древнего киранейского фольклора. Притча о Юралеале из «Хроники Бивня». И конечно, слухи о Келлхусе, которые пересказывал ему его раб Гераус…
Мимара шла рядом, как раньше, но ее подавленное настроение стало жестким, даже колючим. «Правда ли, — хотел спросить он, — что Келлхус носит на поясе отрубленные головы демонов?» Эти слова наверняка сгладили бы их мимолетную размолвку. До сего момента категорически не желая потакать ей, он взял за правило не спрашивать ее ни о чем.
Из одного только вопроса можно узнать немало.
Вместо этого он растер руками лицо и вполголоса выругался. Что еще за глупость? Не хватало еще страдать о резких словах, сказанных чокнутой взбалмошной женщине!
— Я за тобой следила, — вдруг сказала Мимара, глядя на череду цепей сквозь верхнюю границу созданного им света. На секунду ему подумалось, что она все продолжает ему пенять, но она добавила:
— Ты не доверяешь нелюдю. Я по глазам видела.
Ахкеймион пробежал взглядом вокруг, убедился, что Клирик далеко и не услышит, потом снова посмотрел на нее со смесью досады и многозначительности — это выражение становилось у него особым «лицом для Мимары», хотя сейчас он в глубине души признавал, что на сей раз это она предлагает ему мир.