Око Судии
Шрифт:
Сорвил заметил, что нервно оглаживает королевский парм, страшась, что выглядит так же неуклюже и провинциально, как чувствует себя. Он завидовал Цоронге, непринужденной уверенности его широкой походки. Наследный принц шагал так, как подобает мужчине, словно то, что выделяло его среди остальных, также ставило его и над остальными. Но дело было не только в осанке: вся доблесть зеумской истории дышала в его амуниции и одеянии, вплоть до юбки из шкуры ягуара, которая была у него надета поверх рейтуз. Поистрепавшийся в дороге мундир Сорвила свидетельствовал о гораздо более унизительных подробностях: о невежестве, бедности, грубых манерах и дурацких представлениях.
Толпящиеся вокруг люди пугали Сорвила своей близостью. Он привык находиться в обществе физически сильных людей: дружинники
Он попытался, как часто делают мужчины, укрепить свою гордость презрением. С чего он должен бояться этих людей, говорил он себе, когда они не умеют даже говорить, как следует? Не лучше зверей. Галеотцы лают, как собаки, нансурцы щебечут, как ласточки, а нильнамешцы гогочут, как гуси.
Но он понимал цену этим мыслям: все это было пустое мальчишечье позерство. Он понимал это, чувствуя, как избегают его глаза прямых взглядов остальных, как ползет по костям дрожь.
По сторонам от входа стояли каменнолицые гвардейцы Столбов, держащие на себе вес пластинчатой кольчуги и всевозможного оружия. В давке Сорвил чуть не налетел на одного из них. Могучие руки стиснули его за плечи, в дюйме от своего лица Сорвил увидел насмешливое темное лицо, и воспоминание от Наршейделе, тащащем его через Сакарп в день падения города, дрожью пробежало у него по телу. Толкотня осталась позади, и он оказался в полумраке внутренних помещений «Пупа земли».
Некоторое время Сорвил стоял, разинув рот, и проходящие мимо люди Кругораспятия задевали его плечи. Он услышал несколько брошенных вполголоса ругательств, среди которых было шейское выражение, означавшее «навозник».
Он был равнинным жителем, знакомым с кочевой жизнью лагеря, но в подобных размеров шатре стоял впервые. Он был больше зала Вогга и гораздо роскошнее, хотя и был только лишь временной постройкой из дерева, веревок и кожи. Внутри царила прохлада, и гул голосов звучал как на улице. Открытые пространства были украшены блестящими шелковыми знаменами, полоскавшимися на невидимом ветерке, и на каждом из них красовались Бивень, Кругораспятие, символы многочисленных народов и армий. Вдоль стен шел деревянный амфитеатр, подковой изогнутые ярусы поднимались вверх и уже заполнялись военачальниками Воинства. Длинный стол, составленный из множества небольших походных столов, занимал широкое пространство между нижними ярусами, и за ним плотно сидели какие-то очень важные с виду господа. Некоторые их них придвинули стулья, другие отставили их подальше от стола или развернули, чтобы удобнее было вести разговор. Пол вокруг стола устилали два массивных ковра, и на каждом были вышиты картины событий: марш через пустыню, крепостные стены с осаждающими и обороняющимися, горящие города. Только когда среди толпы голодных воинов Сорвил увидел обнаженного человека, привязанного к Кругораспятию, он понял, что изображения рассказывают об истории Первой Священной войны, о мощном кровопускании Трем Морям, благодаря которому стало возможно появление Новой Империи и Великой Ордалии. К этому моменту за ним вернулся Эскелес и увел его, поэтому остальную часть живописного повествования молодой король был вынужден проглядывать на ходу, когда колдун тащил его мимо.
Сорвил занял свое место между Цоронгой и Эскелесом, среди возбужденной толпы.
— Я всегда мечтал об этом, — сказал круглобокий колдун. — Такие сцены мы видим в своих Снах, такое едва ли можно себе вообразить. Но узреть все это величие собственными глазами… О мой король! Надеюсь, что настанет тот день, когда ты сможешь оценить свое счастье. Невзирая на всю боль и трагические потери, нет большего блаженства, чем прожить насыщенную жизнь.
Сорвил изобразил на лице рассеянность, снова встревожившись тем, как всколыхнулась его душа в предательском согласии со словами волшебника — со словами леунерааля. Он глянул на Цоронгу, ища поддержки в его невозмутимой гордости, но
Сорвил понял, что Цоронга испытывает то же самое. Что-то носилось в воздухе… нечто важнее знаков различия воинственной знати, что-то сияло ореолом поверх внешних ритуалов. Своего рода знание.
Когда к нему внезапно пришло объяснение, оно обрушилось столь мощно, что Сорвил вздрогнул, как будто ему ударили под дых. Невзирая на различия в одежде и оружии, на различия в языках, обычаях и цвете кожи, всех этих людей объединяла единая и непобедимая сила, определяла все их существо, до неизведанных глубин души.
Вера.
Здесь царствовала вера, настолько глубокая, что ее можно было ощутить физически. Она чувствовалась в живости голосов и блеске глаз.
Сорвил знал, что в этом походе он окружен фанатиками, но до сего момента он никогда не соприкасался с этой стороной так… непосредственно. Трепет ликования. Безумие в глазах, которые лицезрели, еще не успев увидеть. Дух преданности, полной и всеохватной. Люди Кругораспятия способны на что угодно, понял Сорвил. Они могут устать, но не остановятся. Испугаются, но не побегут. Любое злодеяние, любая жертва — все было в их силах. Они умели сжигать города, топить собственных сыновей, убивать невинных; даже, как доказывала история Цоронги о самоубийствах, перерезать себе горло. Через свою веру они преодолевали все свои сомнения, животные ли, человеческие ли, и торжествовали, пребывая в ее зловонии и сладком дурмане возможности вверить себя власти другого.
Аспект-императора.
Но как? Как может один-единственный человек подвигнуть людей на подобные безумства и крайности? Цоронга говорил, что все дело в разуме, что в присутствии Анасуримбора люди не более чем дети — так заявлял Друз Ахкеймион, волшебник в изгнании.
Но как можно стать таким глупцом? И может ли существовать такой разум, кроме как на небесах? Эскелес утверждал, что душа Анасуримбора — душа Бога в миниатюре, что разгадка в божественности его природы. Если человек думает мыслями Бога, разве не будут люди перед ним как дети?
Что, если мир действительно близится к концу?
Пока Сорвил размышлял так, взгляд его блуждал по хаотичной обстановке шатра, не воспринимая то, на что натыкался. Задержался он на обширном черно-золотом гобелене, занимавшем почти всю дальнюю стену и уходящем вверх до самых дальних уголков шатра. Поначалу глаза не слушались — что-то в узорах вышивки не позволяло сфокусировать взгляд. При беглом изучении казалось, что рисунок состоит из абстрактных геометрических орнаментов, не слишком отличающихся от орнамента кианских ковров, которые отец развешал в их комнатах. Но сейчас каждая фигура, которую он разглядел или думал, что разглядел, выхватывалась среди остальных обычным глазом. В каждом изгибе линий, и ровных, проведенных как по линейке, и причудливо изогнутых завитками, читались образы, в которые эти линии складывались. Все было на поверхности, кроме смысла, который загадочно маячил где-то рядом. А когда Сорвил отводил взгляд, смотрел через призму бокового зрения, кажущиеся фигуры как будто преобразовывались в ряды узоров, словно какие-то не поддающиеся расшифровке символы…
«Колдовской», — понял он, вздрогнув от страха. Гобелен был колдовским.
На небольшом помосте справа и слева от уходящего далеко вверх настенного ковра сидели два экзальт-генерала Великой Ордалии, развернув кресла так, чтобы находиться лицом и к длинному столу, и к поднимающимся вверх рядам для знати. Из них двоих король Пройас казался благороднее, не из-за какой-то утонченности в одежде или украшениях, но из-за строгого облика. Если он оглядывал оживленные яруса со сдержанным интересом, кивая и улыбаясь тем, кто встречался с ним взглядом, то король Эумарны смотрел просто свирепо. Во взгляде короля Саубона, безусловно, присутствовали и благочестие и уверенность, но помимо этого, еще у него был вид раздосадованного скряги, словно он получил свою должность слишком дорогой ценой и поэтому постоянно возвращался к весам, желая взвесить, сколько потерял.