Околдованная
Шрифт:
— Они верят в то, что я дух, которому триста лет, Силье! А я только обычный живой человек с той же тоской по другим людям, как все другие — с той лишь разницей, что у меня есть кое-какие особые качества, о которых я никогда не просил.
Он увидел в глазах Силье такое понимание, что должен был отвернуться.
— А все это с травами — ты этому учился, не правда ли? — спросила она.
— Это то, что Люди Льда получают с молоком матери. Которого я, впрочем, никогда не пил. Как они
— Тенгель! — взмолилась она.
Он помолчал.
— Видишь ли, Силье, есть еще причина… — Он отошел к шкафу в углу и повернулся к ней спиной. — Причина того, что я должен жить один. Ты видела мои плечи, не правда ли?
— Да, — тихо ответила она. — Это телесное повреждение?
— Нет, никакого повреждения. Я таким родился. Это то, что отняло жизнь у моей матери. Она истекла кровью при родах.
— О, — Силье издала звук-стон, полный такого сочувствия, на какое только она была способна.
— Да. И я не хочу, чтобы это случилось… с другой женщиной, — быстро закончил он.
— Ты имеешь в виду, что это может стать наследственным?
— Да. О таком никогда не знаешь заранее.
Он подошел к столу и продолжил накрывать. В конце концов, стол получился великолепным.
— Наш рождественский обед, — улыбнулась Силье с комом в горле.
Они сели друг против друга за грубо сколоченный стол. Тенгель, избегавший смотреть на нее, налил самогона Бенедикта. Она мешкала выпить.
— Я никогда не пробовала такой крепкий напиток.
— Сейчас Рождество, Силье. И тебе совсем не надо меня бояться, ты же теперь это знаешь.
— Я это знаю. Но я думала не о тебе. Обо мне са…
Она испуганно замолчала. Он отодвинул от себя пирог.
— Ты действительно странная девушка. Смесь почти преувеличенного целомудрия, очень сильной чувственности и необычайной смелости. Я не знаю, кто ты на самом деле.
Силье немного подумала. От слов о чувственности ей стало жарко, но она не осмелилась об этом расспрашивать.
— Мне так бы хотелось поговорить с кем-то — обо мне самой. Практически мне не с кем было об этом поговорить. С господином Бенедиктом легко, но он болтает только об искусстве и о себе…
Тенгель улыбнулся впервые с тех пор, как она сюда пришла. Может быть, его смягчила атмосфера некоторой торжественности за столом.
— Ты можешь поговорить со мной.
Она опустила глаза.
— Если вы… можете теперь меня слушать.
— Прошу тебя говорить.
Она чувствовала, что он действительно этого хочет. Немного подумав, она сказала:
— Думаю, что это
— Эротику?
— Да, именно, — быстро пробормотала она. — Все было так грешно, так грешно! Это прочно отложилось во мне. Дома, когда мы жили в поместье, ко мне несколько раз приставали мужчины, и я убегала, испытывая испуг и почти отвращение, прежде, чем они успевали дотронуться до меня. Но вот я осталась одна после того, как все родственники умерли в это ужасное время. Я никогда не позволяю себе вспоминать об этом, иначе я сломаюсь…
Она перевела дыхание и попыталась снова нащупать нить рассказа. Тенгель сидел неподвижно, положив локти на стол и держа кружку в руке. Теперь он пристально рассматривал Силье и даже забыл о кружке.
— Когда мне пришлось отправиться скитаться, то ко мне часто приставали, особенно в Тронхейме. Мне же было негде жить, и я ночевала под воротами и в других подобных местах. Тогда я и научилась защищать себя. Я еще девственница, ты не должен думать что-то другое.
Он очнулся и сделал глоток.
— Я и не думаю, — пробормотал он и налил себе еще.
— Я научилась быть твердой, — продолжала она, — хотя вначале это было совсем не легко, так как твердость не в моем характере. Смелость, которую ты видишь во мне, смелые выражения — это отпечаток того времени. Потому что я видела и слышала еще кое-что похуже. Моя застенчивость и все то мерзкое, что я пережила, соединились во мне и получилась смесь. Но так… нет, сейчас я больше не могу.
— И все-таки сейчас будет важное.
— Нет, я не могу. Он разозлился.
— Ты сказала, что доверяешь мне.
— Сегодня ты не очень поощрял это доверие, — сказала она, склонив голову.
— Я хочу слушать, — сказал он проникновенно. — Твои слова попадут в надежное место.
В хижине было теперь жарко. Или это она сама горела? Нет, это было что-то другое, очень сильное, что шло не от нее. Или, по крайней мере, лишь от части.
— Но это так трудно, Тенгель. Это касается… эротического.
— Да, я понял.
— Как это… пробудилось. Я не подозревала, что я… имею такие… наклонности.
Его глаза горели, словно узкие полоски огня. Под высокими скулами залегли такие глубокие тени, что щеки казались провалившимися. Он поднял верхнюю губу и обнажил на мгновение зубы, точно зверь, которого дразнили.
— Лучше всего оставить это несказанным, — произнесла она.
— Кто-то оказывал на тебя давление? Пытался лечь с тобой в постель? Так, что возбудил тебя?