Окончательная реальность
Шрифт:
– Я так и знала, – заговорила Наталья спокойно и равнодушно. – Напрасно он только собирает эти глупости!.. Писала ведь я ему, чтобы плюнул в глаза тому человеку, кто набрехал про все про это!
Лицо ее приняло строгое, молчаливо-суровое выражение. Гордая печаль придала ему особенную красоту грусти, и студент украдкой долго любовался ею.
– Глупость все это одна! – нахмурившись, повторила она. – Так и напиши ему мои слова.
Наступил Троицын день. Станица загуляла. Яркие, пестрые наряды казачек, белые, красные, голубые фуражки казаков, белые кителя, «тужурки», рубахи самых
Студент Ермаков вышел из дома.
В воздухе стоял веселый непрерывный шум.
Начинался кулачный бой.
Праздники были традиционным временем кулачных боев. Станица исстари делилась на две части (по течению реки): «верховую» и «низовую», и обыватели этих частей сходились на благородный турнир почти все, начиная с детишек и кончая стариками.
– Ну, ну, ребята! смелей, смелей! та-ак, так, так, та-ак! так, так! бей, бей, бей! бе-е-ей, ребятушки, бей! – слышались голоса взрослых бородатых казаков, за которыми малолетних бойцов почти не было видно.
Садилось солнце.
Собирались драться взрослые казаки.
– Никак ты? – раздался около Ермакова знакомый голос. Он оглянулся и увидел Наталью: она была в черной короткой кофточке и в новом шелковом бледно-голубом платке, подарке мужа. В сумерках, в этой молодой толпе, лицо ее, казавшееся бледным, опять сразу поразило его своей новой и странной красотой.
– А! – воскликнул радостно Ермаков, протягивая ей руку.
– Мое почтенье, – проговорила Наталья. – На улицу нашу пришли посмотреть?
– Да.
– Весело у нас! И не шла бы домой с улицы… Я люблю это!
Улыбающиеся глаза ее близко светились перед Ермаковым и приводили его в невольное, легкое смущение. Ему казалось, что какая-то невольная близость возникает и растет между ними; в груди у него загоралось пока безымянное, неясное и радостное, молодое чувство: кровь закипала; трепетно и часто билось сердце…
– Все на всех! – слышались вызывающие крики «верховых» и «низовых» одновременно.
– Зачина-ать! – вышедши на середину улицы между плотными стенами бойцов, закричал молодой казачонок в голубой фуражке, по фамилии Озерков, один из бойцов будущего, подающий пока большие надежды.
Он громко хлопнул ладонями, расставил широко ноги, ставши боком к неприятелям, и крикнул опять:
– Зачина-а-ать! дай бойца!
Вся могучая, стройная фигура его была воплощением удали, ловкости и проворства.
Ермаков не успел еще полюбоваться на него, как огромный казак из «верховых», Ефим Бугор, с развевающейся широкой бородой, выскочил вперед и сшиб Озеркова. Это было сделано быстро, почти неожиданно. Озерков чуть было не опрокинулся навзничь, почти присел, сделавши назад несколько непроизвольных, быстрых шагов, но удержался и кинулся вперед с крепким ругательством. Бугор подмял его под себя и почти беспрепятственно ворвался в центр неприятелей, а за ним стремительной лавой полились и другие «верховые» бойцы. Несколько минут раздавались среди неистового шума и крика глухие, частые удары, затем «низовые» дрогнули и побежали. Это было не беспорядочное бегство, а правильное, хотя и очень
На следующем перекрестке «верховые» остановили свое преследование. После неистового крика оживленный, торопливый говор поражал сравнительной тишиной. Усталые бойцы, тяжело дыша, без фуражек, некоторые с засученными рукавами и разорванными рубахами, шли назад, делясь друг с другом впечатлениями. Хвалили большей частью противников или товарищей по бою, о себе лично никто не упоминал.
С полчаса шли оживленные разговоры. Видно было, что у уставших бойцов пропала охота продолжать сражение.
– По домам! – крикнул кто-то в лагере «низовых».
Толпа колыхнулась и тихо двинулась, разговаривая, смеясь и толкаясь. Смешавшись с этой толпой, пошел и Ермаков. Кругом него молодые казаки бесцеремонно заигрывали с казачками: обнимались, шептались, толкались, иногда, схвативши поперек и поднявши на руках, делали вид, что хотят унести их из толпы; казачки отбивались, визжали, громко били ладонями по широким спинам своих кавалеров и все-таки, видимо, ничего не имели против их слишком вольных любезностей. Наталья шла близко-близко.
У Ермакова на мгновение захватило дух от этой неожиданной близости; сердце громко и часто забилось, знойно вспыхнула кровь… Он едва удержался, чтобы не обнять ее, а она засмеялась тихим, неслышным смехом и отвернулась…
– Разве уж проводить?.. Голос его стал вдруг неровен и почти замирал от волнения.
– Нет, не надо, – шепотом отвечала Наталья, и от этого шепота его вдруг охватила нервная дрожь.
– Боюсь… – продолжала она, пристально глядя на него. – Народ тут у нас такой хитрый… узнают!..
Ее блестящий, вызывающий взгляд смеялся и неотразимо манил к себе.
– Если бы я свободная была, – тихо прибавила она, не глядя на него. – После, может быть, как-нибудь поговорим… А теперь прощай!..
Время шло. Неторопливо убегал день за днем, и незаметно прошел целый месяц. Ермаков помаленьку весь погрузился в станичную жизнь с ее заботами, радостями и горем. Он приобрел значительную популярность среди своих станичников «по юридической части» – как мастер писать прошения и давать советы. Клиентов было очень много. Внешний вид стал у него совсем почти казацкий: волосы обстриг в кружок, фуражку надевал набекрень, носил короткий китель, широкие шаровары и высокие сапоги; в довершение всего – загорел, «как арап». Много стариков и молодых казаков стали ему большими приятелями и нередко даже твердили: «Желательно бы нам поглядеть вас в аполетах». К немалому своему удивлению и удовольствию, Ермаков чувствовал теперь себя в станице своим человеком и искренно радовался этому.
Как-то в будни он зашел от скуки в станичное правление. В канцелярии атамана дремал у денежного сундука часовой. Из комнаты писарей доносился тихий, ленивый говор.
– Она была родом из прусских полячек, – слышался голос, – хорошая девчонка была, беленькая, нежная, ласковая такая… Что ж ты думаешь? ведь я чуть на ней не женился!.. Люцией звали…
Ермаков по голосу узнал рассказчика, военного писаря Антона Курносова, и вошел в «писарскую» комнату. В ней находилось только двое: военный писарь Курносов и «гражданский» Артем Сыроватый, бывший когда-то товарищем Ермакова по гимназии. Ермаков поздоровался и присел к столу, взявши последний номер местной газеты.