Окончательная реальность
Шрифт:
Революция застала казаков в Бессарабии. Залечивая свои раны и отдыхая после боев и славных дел в Восточной Пруссии, Галиции, Карпатах, Полесье и Добрудже, с грустью выслушали они весть об отречении императора, опустили чубатые головы. 3-й казачий по зову атамана Каледина, сохранив полную дисциплину, во всеоружии, во главе с командиром полка, войсковым старшиной Голубинцевым, отправлялся на Дон.
Близко родной край, но надо еще проехать красный Царицын. Медленно эшелон подходит к перрону. Вокзал запружен серой солдатской массой. Голубинцев
Рождество. Полк в станице Глазуновской. Но дома не все благополучно: большевики нахлынули на Дон. События быстро идут к худшему. В Усть-Медведице сменен окружной атаман и властвует там военный комиссар, изменник и предатель войсковой старшина Миронов. На одном из митингов приезжий из Усть-Медведицкого революционного комитета, чумазый солдат и еще какой-то делегат предлагают полку выбрать нового командира: «Товарищи, выбирайте казака, зачем обязательно офицера, вот мы в Усть-Медведицком комитете хотя и малограмотные, а работаем же, оно, правда, трудновато, но справляемся!»
Несколько казаков хмуро заявляют, что они довольны командиром и нет надобности выбирать нового. «Да, это так, товарищи, – заявляет усть-медведицкий делегат, – может быть, он и хорош, но все же он барин, лучше бы своего, трудового казака».
Наконец, после долгих дебатов и пререканий, не желая, по-видимому, ударить лицом в грязь и показать себя «несознательными», решают «просить командира полка и господ офицеров прибыть на митинг».
Здесь усть-медведицкие делегаты ставят Голубинцеву вопрос: согласен ли он вести полк в Михайловку для борьбы с контрреволюционными бандами? Командир отвечает, что считает войну законченной, а на братоубийственную бойню он полк не поведет.
Казаки довольны. Устали от сражений.
Учитывая общее положение и настроение казаков и имея еще ранее соответствующие инструкции от военного атамана генерала Каледина, Голубинцев сей же час отдает приказ об увольнении всех казаков полка в бессрочный отпуск. С оружием.
Абрам простился со всеми сердечно. При прощании сказал пророческую фразу: «Погодите, весной еще свидимся». С отцом повстречался, напротив, как-то отчужденно. На другой день перед вечером подъехали они вместе с Пантелеем Прокофьевичем к станице. Абрам с бугра кинул взгляд за Дон. Знакомые квадраты кварталов, церковь, площадь… Кровь кинулась ему в голову, когда напал глазами на родной курень. Воспоминания наводнили Ермакова. С база поднятый колодезный журавль словно кликал, вытянув вверх серую вербовую руку.
– Не щипет глаза? – улыбнулся Пантелей Прокофьевич, оглядываясь, и Абрам, не лукавя и не кривя душой, сознался:
– Щипет… да еще как!..
– Что значит – родина! – удовлетворенно вздохнул
Он правил к площади. Лошади резво бежали с горы, сани шли под раскат, виляя из стороны в сторону. Абрам отгадал отцовский замысел, но все же спросил:
– Ты куда ж правишь? Держи к своему проулку.
Пантелей Прокофьевич, поворачиваясь и ухмыляясь в заиндевевшую бороду, мигнул:
– Тебя на войну провожал рядовым казаком, а выслужился в офицерья. Что ж, аль мне не гордо прокатить сына по станице? Пущай глядят и завидуют. А у меня, брат, сердце маслом обливается!
Приехали. Василиса Ильинична несла на руках внука; ее бегом опередила жена Наталья. Расцвела и похорошела она диковинно. Гладко причесанные черные блестящие волосы, собранные позади в тяжелый узел, оттеняли ее радостно зарумянившееся лицо. Она прижалась к Абраму, несколько раз быстро невпопад коснулась губами его щек, усов и, вырывая из рук Ильиничны сына, протянула Абраму.
– Сын-то какой – погляди! – звенела с горделивой радостью.
– Дай мне моегосына поглядеть! – Ильинична взволнованно отстранила ее.
Наутро Абрам проснулся позже всех. Разбудило его громкое, как весной, чулюканье воробьев под застрехами крыши и за наличниками окон. В щелях ставней пылилась золотая россыпь солнечных лучей. Звонили к обедне. Абрам вспомнил, что сегодня – воскресенье. Жены не было рядом.
– Наташа! – позвал Абрам.
Она вошла, зажмурилась от темноты.
– Проснулся? От рук ее пахло свежим тестом.
Абрам обнял ее, вспомнил ночь – засмеялся.
– Мундир с крестами наденешь?
– Ну его! – Абрам отмахнулся. – Не хочу бряцать, осмотреться надо…
Абрам сидел дома и внимательно следил за развивающимися событиями. Не вмешиваясь открыто в станичную жизнь, имея общение лишь с друзьями, по большей частью сослуживцами, он старательно пытался составить собственное мнение о происходящем.
– Мне нечего втолковывать! – горячился он. – Я сам не слепой… Народ заблудился весь, не знает, куда ему податься… Горе одно! Поиграли и мы в большевиков на фронте, а теперь пора за ум браться. «Мы ничего чужого не хотим и наше не берите», – вот как должны сказать казаки всем, кто нахрапом лезет к нам.
– Ты подумай, – обращался он к молодому фронтовику, – парень ты не глупой. Ты должен уразуметь, что казак – он как был казак, так казаком и останется. Вонючая Русь у нас не должна править. А ты знаешь, что иногородние зараз гутарют! Всю землю разделить на души. Это как?
– Вот отпахаемся и начнем, – говорил Ермаков. Время шло, наступали праздники Святой Пасхи, чувствовалось, все готово, ждать больше нельзя, нужен только толчок, только искра.
Оружие, посланное Мироновым из Усть-Медведицы в крестьянскую слободу Чистяковку и перехваченное казаками хутора Каледина, явилось таким толчком: «Советская власть вооружает „хохлов“ против казаков!» – пронеслось по всем хуторам станицы; это переполнило чашу терпения и открыло глаза даже благожелательно смотревшим на советскую власть. Недовольство нарастало. Искра была брошена. Разгоралось пламя…