Окончательная реальность
Шрифт:
Торжественный трезвон только что смолк на станичной колокольне. Народ толпами шел в церковь. Веселые теплые лучи играли на соломенных крышах и блестели на листьях высоких груш и тополей. Весело начинался день…
Ермаков, только что вставший и умывшийся, чувствовал бодрость во всем теле. С мокрыми волосами, без фуражки, в серой блузе, он напевал и насвистывал веселые мотивы, подчиняясь безотчетному чувству радости и молодости. Пробуя развившиеся и окрепшие за зиму мускулы, он поднимал на вытянутой руке ведро с водой, затем делал всевозможные приемы на «турнике», которым служила толстая, далеко вытянутая, сухая ветка старой груши, приготовился было
– Здравия желаю, Василий Данилыч!
Ермаков оглянулся и увидал в воротах сада полицейского казака Гаврилу с большой медалью на груди.
– Мое почтение, Гаврила, – весело отозвался Ермаков, не замечая его встревоженного вида.
– Папаша дома будут али в церкви? – спросил Гаврила, дышавший тяжело и устало.
– В церкви. А что? Ты бежал как будто? – спросил в свою очередь Ермаков, обращая внимание на встревоженное его лицо.
– Так точно. Происшествие случилось.
– Какое? Драка или кража?
Ермаков спрашивал довольно равнодушно и спокойно, привыкши постоянно слышать о подобных мелких происшествиях в станице.
– Нечаев Петро жену зарубил, и детей хотел – сказал Гаврила.
– Да что ты?! – воскликнул, бледнея, Ермаков.
– Так точно. Ефим Бугор его из ружья застрелил, когда он младенцев к реке тащил, антихрист. Помощник атамана пошел составлять протокол, папаше вашему велели доложить…
Всевозможные мысли вихрем понеслись в голове Ермакова. Это было так дико, так ни с чем не сообразно, не нужно, так поразительно и ужасно!.. Через три дня помер Никита Нечаев, не перенесший злодейства сына. Бабка осталась совсем плохая. Детей постановили определить в приют. Ермаков не находил себе места. Он пришел к отцу и сказал, что хочет взять близнецов к себе.
– Ну и ну. Как же возьмешь, у тебя даже сударки нет?
– Ничего, будет сударка. Полюбит меня, полюбит и детей, али не родные мы им? Пантелеевские ведь казачата!
При упоминании Пантелея Данила сплюнул:
– Су-у-у-кин сын!.. Кобелина турецкая. Я растил басурманово отродье, теперь ты будешь мыкаться… Впрочем, делай как знаешь, помогу.
Братуха Василия Даниловича Пантелей, по прозвищу Турка, взял в жены Василису, когда той было семнадцать лет.
Года полтора не родился ребенок. Пантелей бесился, стал прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками, уходил чуть не каждую ночь, замкнув Василису в амбаре или горенке. Замечали, стала ходить она к Сизоворонке – знахарке. Лечилась, должно быть… Когда забеременела, Пантелей притих, стал ласков и теперь уже редко не ночевал дома.
На Фомину неделю у Василисы начались предродовые схватки, Пантелей был в лагерях. Ребенок родился мертвым. Повитуха, выбежавшая из куреня предупредить свекра Прокофия, увидела его сидящего с по-турецки поджатыми ногами.
– Нутром чуял, что так оно и будет. Нельзя к колдунье ходить.
– Верно! Что же, ходила?
– А то нет! Питье какое-то брала, мутило с него, голова у нее болела… Я на каторге много всяких повидал, любителей питье заваривать.
Покряхтел Прокофий, запряг в бричку лошадей, посадил с собой повитуху, взял мертвого ребенка, и поехали прочь…
– Нынче в Вешенскую к Даниле, будем молить о снисхождении. Ежели кому пикнешь слово – убью. Так и помни, баба: ежели что… убью.
– А ты чего будешь просить-то? – испугано спросила повитуха.
– Малого казачонка для Пантелея вымаливать буду, внука себе…
Сегодня
Пантелей, напротив, жил весело. Вернувшись из лагерей, дико, по-турецки, отпраздновал прибавление. Отгуляв, заново покрыл дом, потом прирезал к усадьбе с полдесятины гулевой земли, выстроил новые сараи и амбар под жестью. Кровельщик по хозяйскому заказу вырезал из обрезков пару жестяных петухов, укрепил их на крыше амбара. Веселили они ермаковский баз беспечным своим видом.
Знал ли Пантелей, что не Василисы, а Натальи сын – Абрам. Неизвестно. Да и нет турку разницы, какой жены отпрыск. Так и повелось с тех пор чудное на Дону – жили-были два близнеца-казака с разными отчествами. На левом, покрытом красными на закате песками, берегу, в Антиповской – Харлампий Васильевич Ермаков. На правом, среди деревьев и кустов синей ежевики, в Усть-Хопёрской – Абрам Пантелеевич. Оба поперли в отца: такой же горбатый нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей. Даже в улыбке было у обоих общее, звероватое, как у Пантелея.
Много историй можно было бы сочинить про похождения близнецов, похожих друг на дружку как две капельки воды. Но Крюков в «Тихом Доне» как будто забыл про Харлампия. Почему? Загадка объясняется просто. Как видно из реконструкции первоначального текста, в первой версии романа Харлампий был, но когда Дон запылал в пламени Гражданской войны, Крюков твердо встал на белую сторону. Не собирался он писать про Харлампиевы блукания. Абрам стал его героем. Абрам, выросший в Усть-Хопёрской и никогда, даже во время короткого, похмельного, периода начала 1918 года, не бывший с красными. Как истинный усть-хопёрец служил он в 3-м Донском казачьем Ермака Тимофеева полку, полку, ставшем основой усть-хопёрского восстания 18-го года.
Февраль 1918 года на исходе. Разгромлен и загажен Новочеркасск. Помутились головы у казаков – трудно стало старикам сдерживать буйную молодежь. Уже почти повсюду Советы сменили атаманов, но свято блюдут усть-хопёрцы старину, чтут порядки и обычаи дедовские: все еще атаман правит станицей, в домах портреты царские, казаки в погонах. Слывет станица в округе «контрреволюционной» и «белогвардейской», но пока еще не решаются красные власти круто расправиться: боятся трогать это «осиное гнездо». Шлет из Усть-Медведицы окружной комиссар, бывший войсковой старшина Филипп Миронов грозные приказы: упразднить атамана и избрать Совет, грозит в случае неповиновения прислать карательный отряд. Мнутся старики, но делать нечего, предложили станичному атаману называться «председателем».