Окопники

Коллектив авторов

— Вам с конем не справиться! Он вас сбросит!

— Кого сбросит? Меня?!. Да я сызмальства с конями!

— Дончак признает лишь своего хозяина. Предупреждаю, спокаетесь!

— Что ж, посмотрим!..

Предчувствия Вектора не обманули. Но, понимая, что теряет Хозяина и переходит во владение Толстяка, он смириться не хбчет и, едва его новый властелин приблизился, начинает рваться с привязи, храпеть и бить о землю копытом. Какую бы легкую жизнь, какие бы сытные хлеба ни сулили люди коню — может, и вовсе-то придется лишь гарцевать на парадах или бежать в дрожках, как оставшийся дома Бонапарт, рысак председателя колхоза, важнее всего знать, кому достаешься. Не дай бог угодить к такому,

как, например, Чужой, — ничему не будешь рад, ни сытости, ни дрожкам, ни парадам, лучше уж пушку или тачанку возить, делать всякую черную работу, как самая последняя пегашка, но только б с Хозяином.

— Ну, ну, милый! Ну — ну! — шепчет незнакомец с подкупающей ласковостью, которой Вектор в нем и не предполагал. Рука, казавшаяся страшной, перестает пугать, касается холки мягко — мягко. Дончак выжидает: интересно, а что будет дальше? Не шарахаться же от человеческой ласки благовоспитанному коню, не кусаться и не брыкаться, как иная лощадь — дуреха, не знающая цены добру. Лишь ни в коем случае не позволить ему сесть в седло. Казалось, что Толстяк и не намеревается это делать. Но вдруг — и откуда только в нем эта кошачья ловкость! — он взлетает на стремени, грузно, с размаху валится в седло, и это отзывается в спине Вектора такой страшной болью, словно огонь у него под седлом. И забыв о всякой порядочности, дико заржав, он закружился, заметался, лишь бы избавиться от нестерпимой боли. Всадник и хлещет его бичом, и тычет шпорами по ребрам, и разрывает рот трензелями — это лишь прибавляет ужаса, и все это похоже на истязания, каким, вымещая свои огорчения и неудачи, подвергал его Чужой. Хочется его сбросить и крушить, топтать ногами. Однако цепок его мучитель, никак от него не избавишься. Наконец Вектор, вскинувшись на дыбы и сделав резкий рывок в сторону, сбрасывает седока. Боль отпускает.

Рассерженный Хозяин бросается ловить коня, переругиваясь на бегу с Толстяком:

— Я же вас предупреждал! Убедились? Конь признает лишь своего хозяина.

— Ну и черт с ним!..

Тихим ржанием Вектор изливает Хозяину жалобу на пережитый ужас и боль.

На пути к деннику возле них собираются казаки. Спрашивают, как да что, да почему. У Гуржия один ответ, все тот же: конь чужим не поддается. Объяснение всех устраивает. Только дед — хуторянин да Побачай не верят.

— Нет, ты что-то сделал!.. Кому — кому, а нам мог бы открыться. Уважь стариков!

— Скажи — упрашивает его и Наташа.

— Ладно, — сдается казак, вам, пожалуй, сказать можно… У коня под лукой вавочка. До сих пор на нее жалуется. Я. сделал подкладку из войлока с вырезом над больным местом, так и ездил… Ну и, значит, прежде чем отдать коня Толстяку, я эту самую подкладочку того — с…чуточку сдвинул.

— Ай, молодец, хлопец! Добре!.. А то годував, годував коняку, и вдруг отдай ее чужому дяде за красивые глаза, ни про шо, ни за шо… Хитер пузан! В рай хотел въехать на чужом… хе — хе… горбу. Ну и получил урок, в нос ему дышло! С чужого коня и середь грязи долой.

Продолжая разговаривать, Хозяин пробует рукой под гривой: не горяч ли? Так он делает всегда, прежде чем напоить, и пока воздерживаясь давать воды, насыпает в кормушку овса. Вектор лишь понюхал: нет у него никакого аппетита. Стоит, вздрагивая, переминаясь с ноги на ногу, понуро клоня голову и вздыхая. Горько ему: кажется, сделал что-то не так. Гуржий, заметив его подавленное настроение, гладит по холке, говорит:

— Ты не виноват. Ешь!

И он начинает есть. Постепенно сквозь все неприятности пробивается в его памяти главная радость сегодняшнего дня — белогубая его напарница в скачках, подруга давних беспечальных лет, и он от избытка сладкой муки, бросив есть и вскинув голову, вскрикивает заливисто и призывно.

— Ишь

ты, о гнедой красавице вспомнил! Значит, отлегло, — говорит Хозяин с доброй усмешкой. — Видела бы ты, Наташа, как они ласкались, когда встретились. Словно после долгой — долгой разлуки!.. Видать, в одном табуне росли. А заметила, как похожи?

— Да, очень похожи! — отзывается Наташа и, вздохнув печально, добавляет: — А может, они — брат и сестра…

Где же Гнедуха — Вега, явившаяся из былого живым напоминанием о счастье? А может, это было лишь сновидение?..

6

В новых боях не то что сон увидеть хороший, даже глаз порой целыми сутками сомкнуть не удается ни людям, ни коням. Если и доведется казакам вздремнуть на марше в седле, уткнувшись головой в конскую гриву, а лошадям урвать часок — другой для сна где-нибудь в укрытии, когда их спешившиеся хозяева отбивают атаки, это как высшее благо (Вектор на стоянке всегда в соседстве с Орликом под присмотром Побачая).

Всякий день требует напряжения всех сил. Танки устремляются в бой, конники под их прикрытием мчатся на полном галопе и выходят в решающий момент вперед, разя неприятеля саблей и копытами. Пушки застряли — сабельники впрягают в них своих коней, сами, как лошади, надрываются в ременных лямках. Всюду, где трудно, где даже машине не под силу, там конь и человек. И это не один месяц, не два. Зима осталась позади. Морозы, снежные сугробы и гололедица, мучившие все живое, сменились не менее мучительными проливными дождями, непролазной грязью по колени, по брюхо. Всадники сами потяжелели от набухших влагой одежд, да еще везут на седле, помогая пушкарям, артиллерийские снаряды. В кобурчатах вместо овса гранаты и патроны. Трудно дается каждый шаг. И как назло, в момент наивысшего напряжения налетает вражеская авиация, обсыпает бомбами, расстреливает из пулеметов. Много остается тогда на земле раненых и убитых. Жутко среди стонущих изуродованных людей и кричащих, бьющихся в агонии коней с развороченными утробами, с перебитыми ногами — в час прощания с жизнью большие слезы льются ручьями из лошадиных глаз.

Нет прежней веселости в Хозяине, нервы его взвинчены, после каждого боя, после каждой бомбежки с нарастающей тревогой (она передается и Вектору) разыскивает Наташу. Глядя в ее изможденное лицо, усталые глаза, на руки ее и одежду в чужой крови, просит все настойчивее:

— Умоляю тебя, уезжай! Кровинку нашу пощади!

Хочу, чтоб ты жива была, чтоб наследник наш увидел свет.

— Еще не время, Ваня, — говорит она всегда одно и то же. — И я еще могу быть полезной эскадрону. Раненых нельзя таскать — буду перевязывать, ухаживать…

Выпадают отдельные дни, когда ночной морозец прибьет грязь, солнце выглянет, подсушит землю, и тогда по степи мчится все, что может мчаться, — эскадроны, батареи, пулеметные тачанки, брички, дымящиеся кухни, все летит вперед. В селениях, захваченных у врагов, из погребов и землянок выходят навстречу измученные, оборванные люди и среди пожарищ, тлеющих головешек, черных печей обнимают со слезами благодарности своих освободителей, целуют лошадей.

— Мы вас три года ждали. Взгляда не спускали с востока, все очи проглядели.

И если есть чем угостить, все выносят — кормят людей и коней. Но чаще всего, кроме воды, вынести нечего, и казаки сами делятся с ними обедом у походных кухонь, одаривают голодных ребятишек сухарями, сахаром, консервами — всем, что найдется в тороках. |

На время тревога Хозяина притихает. Но снова бомбежка, снова бой, снова Наташа выносит раненых из-под огня, и снова Гуржий мучается:

— Наташа, насколько мне было бы легче, если бы ты была в безопасности! Только и думаю: а не случилось ли что с тобой… Пойми, я не могу, не хочу тебя потерять!