Окраина пустыни
Шрифт:
— А что? А? Что там мальчишечка говорит? Что? Малышик, а ты знаешь, сынулька, что ссгодня последняя сдача? И сдают те, кто уже пытался по одному разу? А? Что? Ах, ты масечка ненаглядная, — плотоядно облизывалась аспирантка, и лицо ее смерзалось в глыбу льда. — Через час я вообще ведомости закрою! И сдам в учебную часть. Набегаешься без стипендии! Очень уверен, да? Раз ждал до последнего. Ну что, так, может, без подготовки, а? Гений времен и народов? Рулевой и кормчий, умник?
— Да нет, отчего же, хотелось бы суммировать как-то мысли, — канючил Грачев, внушительно шевеля глазами товарищу
— Сядь. Готовься, — позволила Нина Эдуардовна и, наслаждаясь, улыбнулась. — Вот тут будет удобно.
И показала на свой стол.
— Легче припомнится, — объясняла она, клацая зубами. — Все, что знаете.
Грачев сел камнем, у аспирантки над бровями крепли гневные ямки. Грачев смотрел на ее шелушащиеся от стирок пальцы с дешевеньким колечком и ярким до неряшливости лаком, он успокоился совсем.
— Ну-ка не списывать там! — громыхнула аспирантка, и позади что-то трусливо трепыхнулось.
— Готов? А? — осведомилась она у Грачева. — Время, время. Так, товарищи, этот студент первый раз и очень спешит, я думаю, позволим ему без очереди, согласны? Итак, мой ученый друг, о чем бы вы хотели нам поведать? — она развалилась на стуле, который страдал под ней всеми суставами. — Ну, товарищ, но только не надо нас задерживать, мы ждем, все ждут вашего слова… Ну хотя бы какую тему вы затронете? Как? Неужели совсем ничего? Накая жалость! Я так мечтала вас послушать, наслышана, наслышана… Ведь так надеешься услышать приличный ответ.
Грачев помалкивал, тело аспирантки томилось в одежде, как тесто в кастрюле, ему всегда было очень жаль таких женщин — просто женился бы на всех сразу, пожалел и утешил, в коридоре постукивали каблуки, не сужденные сму никогда.
— Без-зобразно подготовлен курс, —скорбно вещала аспирантка, — что за люди, не человеческие лица, а рожи… Ни гордости, ни желания честно работать, ни стремлений, ни честолюбия, начнут что рассказывать про себя, так только пошлости и разврат, да морду кому в кровь разбили, а если увидят кнут — только подлизаться да унизиться. Срам! И курс на курс похож— одно и то же, улучшения никакого, только хуже. Сидят и хвалятся только своей грязью. Неужели так приятно вот сидеть и знать про себя: я—балдей! я— дурак! Даже помечтать не можете, а только прижмешь — сразу плакать да каяться. Ни мечтаний, ни порыва, вам даже судьба-то своя и та безразлична. Только пожевать. И поразвратничать, обидеть честную девушку какую-нибудь. Да в вас мужского-то ничего вовсе нет.
Позади иронично покашляли.
Грачев пошевелился и негромко проговорил:
— 4 мая 1805 года во рву Венсенского замка был расстрелян герцог Энгиенский, захваченный на чужой — баденской территории по вздорному обвинению в причастности к заговору роялиста Жоржа Надуля, Россия резко протестовала против этого злодейства— это стало формальным предлогом для обострения отношений с Францией— так в русскую жизнь ворвался Бонапарт.
— Это очень по теме, — прервала его аспирантка со вздохом.
— Много лет спустя, в изгнании, в своей «Настольной книге наблюдений за природой и атмосферой острова Эльба императора всей Франции Бонапарта Н.» он записал
— Так, затыкай — нанюхались! Издеваться решил? Я ведь не буду разбираться — дурак ты или больной, отведу к декану, да и все, — завелась Нина Эдуардовна, довольно поглядывая на ожидающих своей участи товарищей. — Лапшу оставь себе. Девушкам на уши вешай, если они у тебя есть. Только языком трепать, разные лживые сказки плести высокоумныс, а по предмету я от тебя, милый, ничего не усльшшала. Работать не умеете, так послушаешь, и руки тянет помыть с мылом, как…
— Отхожее место почистили…
— Вот! Да! Сам сказал. И сам понимаешь, а сделать ничего не можешь, — аспирантка полезла в ведомости. —Так, Грачев, Грачев, это какая у нас группа, так, стыд какой, четвертый курс… и так заниматься, переучился, что ли, был вроде на виду, вот как вас общага ломает… Так, ну какая группа-то твоя, а?
— Четыреста четвертая.
— Как? А ты группу свою точно помнишь? Не путаешь?
— Четыреста четвертая.
Аспирантка залистала с поскучневшим лицом его зачетку, убедилась и кинула ее через стол Грачеву:
— Иди отсюда! И здесь наплел! Только и знают, что расписание безобразничать. Хоть объявление на дверях прочел бы! Идиот. Твоя группа сдает в Коммунистической аудитории, сколько времени украл, дожил — читать не может, сиди тут и слушай бредни его, псих какой-то… Недоумок. Та-ак, кто следующий? А это что там в парту бросил? Как ничего? А я подойду, подойду: что здесь? Уберите колени, студент, ну! Да что вы со мной бороться будете? Что вот это? Вот это — я спрашиваю. Ничего? Ах, ничего, раз ничего —так берите ваши вещи и идите отсюда. нет, ничего не знаю, не знаю, вон, вон, стыдно, стыдно в вашем возрасте, да, да, тем более, поговори еще, да, хорошо, всего доброго…
Грачев стоял в коридоре. На подоконнике курил чеченец Аслан и уверенно смотрел на него.
Грачев почувствовал свои ладони липкими, сунул их сохнуть в карман и, сгорбившись, отправился искать свой курс — чеченец шел следом.
День переламывался надвое, снег валил коровьими ресницами, и в сиреневых тенях копилась вечерняя тьма и ночь. Грачев шел под ровными сводами, как в чреве вымершего чудовища незапамятных времен, по этажам острова вчерашнего века, где его никто не оставит, он не хотел вечера, возвращения, но шел в Коммунистическую аудиторию, что было все равно— в этом направлении.