Окраина пустыни
Шрифт:
— Хлопец, у тебя курить нема?
— А? А-а, — вскрикивал в захрипевший телефон дежурный. — Так они выехали уже! Я говорю: вы-е-ха-ли! Уже-е! Что? А? А я откуда знаю? Ну давай.
— Погоди, слышишь ты, — нагнулся к окошку Бескровный, и из-под его пиджака вылезла кобура. — Я протокол вот на этого запер в сейфе на втором. Да ты понял, что на втором? А? Вот там, ага. Ты чай пил? Есть у нас кто из ребят? И Хиснутдинов ушел?
Зускин звонко шлепнул дубинкой по его заду и моментально отвернулся к плакату с разборкой пистолета Макарова.
Личность в камере старчески отстраненно улыбалась и сминала
Бескровный хватанул грозно кобуру и погнался за Зускиным по коричневому коридору, тот отпрыгивал и отбивался шапкой.
— Бескровный, — монотонной сиреной канючил дежурный. — Ну поехай с парнем. Давай. Араб напишет, посмотришь, и ребята подъедут как раз. Давай, ехай с парнем.
— Небось, бабу хочешь в общаге снять, —тыкал Зускин дубинкой в бок закидывающего на шею шарф Бескровного. — Кудрявый ты наш.
— Я тебя убью! — грозился и прижимал подбородном шарф, влезая в пальто, Бескровный и говорил стиснуто дежурному. — Чай без нас не пей. Пожевать оставь.
— А что жевать? — уныло спросил дежурный, оглаживая принухшее лицо. — Мыши все печенье съели.
Зускин простучал дубинкой батареи и, скрипя сапогами, отправился к машине, крикнув на выходе:
— Ну где ты там, герой?!
— Иду! Иду! — откликнулся Бескровный, заправляя безволосые руки в теплые перчатки. — Да не ты, коряга. Герой! Грачев поднял себя и выставил из-за угла:
— Это я. Иду. — Ни кола, ни двора… Ни хрена, – жаловался в потолок обитатель камеры. — Поехали. По ровненькой дороженьке. Товарищ дежурный, а чо, вправду мыши, что ли, есть?
Машина, размазавшая Грачева в совсем чужого, ехала быстрее. чем он ждал, и все, что было, это — белые цифры и стрелки нод рулем, ныряющие тропинки света от фар, елочные игрушки, качающиеся в такт над головой, пружинящее сиденье, запахи жаркого мангинного чрева и не отдохнувшей обуви, голоса.
— Ну так что у тебя со Светкой? — поглядел на Бескровного Зускин.
— Да ничего. Ничего я в ней пока такого не нахожу. Да ты сам знаешь. Жениться для меня — это проблема.
— Так погоди. Тебе тесть ключи от машины показывал? Да? Дачу он строит? Построил почти? Сколько там соток?
— Двадцать.
— Во! Двадцать соток! Ну и чего ты думаешь? Женись — это любовь! В гости зовет?
— Вчера ходил.
— Папашка еще в захват шеяку не брал? Маманя продолжительно не целует? Со Светкой внезапно не запирают? Или ты садишься спиной к дверям и не снимаешь верхней одежды? Шапку в руках держишь?
— Иди ты…
— А по мне; Светка — стильная девка. Я бы на ней женился. Кормить будет, стирать, спину на ночь почесывать. Не надо будет по общагам ночью ездить баб искать — одни плюсы…
— Ты рули лучше, советчик. Тебя послушаешь - вообще все мрачно, и ни черта не хочется, все вывернешь!
Зускин напел что-то и доложил:
— Хочу к вам в угрозыск. У вас хоть швабода. Первый корпус?
— Да, — подтвердил Грачев и взялся за железный клюв дверцы, которую надо будет открывать, когда все начнет кончаться и надо будет потечь дальше, расти, не отмечая уже границ, прямо в потолок, во тьму. Грачеву хотелось подушки, одеяла, жалующихся, запыхавшихся вздохов ветра в окно, мерной раскачки бельевой веревки и забвения в тепле, и пока его тащило, он пытался даже
— Этаж? — и лобастый Бескровный показывал удостоверение и не видел Грачева, а этаж был четвертый и весь спал под солдатскими одеялами с тремя белыми лычками в сторону ног, на подушках впалогрудых и хилых, отправляясь на сонных лыжах поскользить вдоль краешка последнего, откуда когда-то придется лететь, — никто не слышал, как шли их ноги, никто не видел, как важно ходит лобастый человек с коричневой папкой в руке и Грачев, и никого не разбудил равнодушный, дежурный стук в дверь.
Потом они застучали по очереди, Грачев помогал, торопя, ускоряя, ища глубины и странно забывая, зачем это все затеяно, а внутри шаркали, окликали друг друга, просили вставать, рядились, кому вперед, и тот, кому вперед, сидел очумело на краешке сна, как сушился, и его звало назад и трудно отпускало — он спотыкался на обуви и шарил ладонью по белесой, вытертой вокруг выключателя стене, гася сон.
— А кто там? — донеслось.
— Он что? Не знает? — жарившийся в пальто лобастый вглядывался уточняюще в Грачева и заорал, — это из милиции!
— Салих дома? —выжал из себя Грачев, и его гнул к земле собственный голос, двигал к стене, мял и душил невыносимым стыдом.
Открыл длинный негр в тельняшке и чесал ушастую голову и мямлил:
— Здраста-ти.
— Салих, —четко сказал лобастый с коричневой папкой, сверяя правильность нужного имени по Грачеву. — Тоже, что ль, спит?
— Салих! —и забулькал негр в комнату, уставше согнув колено и покачивая дверью, закончил чем-то вопросительным в конце — в ответ ему кричали птичьи и горячо, прерывисто, недовольно.
— Ни можит идти. Спит. Устал очень сильно.
Негр с намеком пошевелил дверью.
— Это что за ерунда? —запищал лобастый, уже взмокнув. — Хищение у этого Салиха было?
Негр опять обратился в глубины комнаты, но запнулся на переводе «хищение» и пошел сам в сонную тьму.
— А при каких обстоятельствах случилось? — затараторил лобастый, озлобляясь. — Отсюда брали? Из комнаты? Ты точно видел? А как сам оказался тут?
Грачев смел с лица неотвязное, липкое, мутное и словно провалился в комнату, отстранив негра, с громыханьем отталкивая с пути занавески, вскрикивающие женские плечи, стулья. коробки, нащупал лампу, засветил всему миру — и какой-то старик араб испуганно взметнулся на кровати, моргая редко, как счетчик в такси.
— Салих. Салих, — твердил Грачев в это старое лицо, — Салих!
— Вон там, вон там, пожаста.
За шкафом уже был свет, и худощавый Салих гордо ожидал гостей, опираясь плечами на стену, увешанную цветными картами, палестинскими флагами, небритыми черными портретами с червячками арабской вязи, крепкими руками, сжимающими автоматы, и написанными на разный манер ручкой и красками словами «Абу Нидаль».