Окраина пустыни
Шрифт:
— Во мне один сон… Давно уже. Еще маленьким совсем был. Когда болел и в школу не ходил, тогда и снился. Сейчас не болею почти— не снится. Редко так… почувствуется внутри, даст понять, что есть, стукнется затылком об лед. Тихонько — стук! У меня еще, ляжешь спать, нога болела, не сильно, под коленом, ложишься — начинает болеть, я сразу: мама! Мама мне завязывала коленку шалью — щекотная такая, горячая, без одеяла можно спать, нога согревается, сон идет, засыпаешь сразу быстро, не болит, утром шаль сбилась, ищешь под одеялом, на полу. Утром. А сон был — ничего точного нет, так, ветер, что-то просторное такое, не тесное, В общем, ряд каких-то залов, туда, туда, туда, двери распахиваются, распахиваются, а там, в самой нутри, дальше совсем: живое идет, приближается, как бы женское платье, руки тут впереди сложены, на животе, идет, стоит, стоячее, наверное, все-таки, но приближается… Или ты приближаешься,
— Молчи, молчи. А? Да что?! Да здесь я, Оль! А? Зачем? Прямо сейчас? Умрете, что ли, без меня? Иду… Да сейчас! Мне надо пойти сходить. Что-то там Олька. Она там одна. Я через десять минут уже вернусь. Ты меня здесь сиди и жди. Ты мне еще расскажешь, сиди только!
Ну вот, что же тебе осталось рассказать, а все и так, а ты иди, а вот далее? Дальше можно, хоть закрыв глаза. без ощупи, просто расслабясь, и потянет, унесет в нору свою, в свою темень и шорох и запах чужого юмета, а потом призовут наконец, а пока еще стены, дверь и скрежет замочный. и спиной можно дверь подпереть, хоть на миг.
Он прошел до кровати, отодрал шелухой одеяло, как с поспевшего плода, расчистив до белого, снежного. Серая крыса свисала со стула и мешала садиться и посмотреть, когда уже уйдет ночь. Когда уходит ночь, не надо этого видеть. лучше спать в нестрашное время, а то можно поверить, что это надолго.
В дверь просились стуком твердо. сильно, не скрываясь, им нечего было ждать.
Он заправил к чему-то кровать, постоял над ней, как над могилой, понуро, и отпер.
— Сколько можно! Всю ночь тебя жду, — раздраженно бросал очкастый соратник. —Не спи тут из-за тебя. Таскай на себе гантели, качай руки. Ну что ты вылупился, братец? Пришел я! Как договаривались, как просил! Выкуривать и бить гантелей по бошкам. Вот перчатки даже медицинские, Нинка дала. Чтоб гигиена. Черт с тобой, братец. Хочешь — так получишь. Ну что ты стал, как баран? У тебя все готово?
— Не надо. Уйди отсюда. Все потом.
Замок щелкнул весело, и ночь незаметно оказалась жиже, просветившись над крышами серой полоской, ну что-то вот было еще, что еще, что-то такое. он держал и вертел будильник: на сколько же ставить? на когда, скажите, я не опоздаю, не опоздал? А хвост растет, как будто не из крысы, а из-под, а у смерти особый оскал до десен, и он ушел уже в ванную, где свет, как южное солнце, где стакан с растворителем, отравой под зеркалом, где никого нет, так, что на будильнике, кого же будить, он не вытерпел. Ожил, выхватил швабру и, слепо тыкая, сбил серую плоть со стула на пол и затолкал в глубину, под кровать, куда уже никогда не заглянет, и выронил швабру, пораженный через дерево в руку холодеющей округлой упругостью мертвечины и тления, в дверь поскреблись, хитро, спрятавшись, обманчиво: откройте нам, откройте…
Он закрылся в ванной, включил воду, подвел руки под нее и не слышал. уговаривал, помнил еще себя, не слышал.
Приоткрыл дверь, нет, не ушли. Ох, скребутся: откройте. пустите, ну ладно, чего уж вам?
Он долго стоял и подслушивал, нет, не уходили, все скреблись: ну что же, ну как же.
Он взялся за холодное ушко ключа и там замолчали, чутко услышав. Он распахнул дверь.
— Ну куда же ты ушел?
– обнимала сама себя женщина. — Я же сказала: сиди. Пошли скорей, Олька с ними ушла, я одна теперь. Ну пошли. Ну пойдем, пойдем. Нет, я потом. Я приду, сейчас. чуть попозже, уйди, пожалуйста, ладно?.. Уйди.
Он запер дверь серьезно, на два уверенных поворота, потолкал - надежно, крепко. Это можно потом. Вообще можно много еще успеть. Было б время. Так, что нам нужно? Черный целлофановый кулек — это раз. Черный? Черный. Чтоб не видно насквозь, чтоб не видеть. Швабра есть. На полу. Ее подобрать. И еще совок. Тоже есть.
А это просто стучатся. А кровь предательски грохочет в ответ. Тело кричит, что здесь. здесь. Вот надо бы унять. Упрятать. Черт, ведь осталось всего ничего. Это бывает, что так не везет. Ну вот теперь еще совок шмякнулея из рук — это, как назло. Теперь точно знают . здесь. Дернулся он, шевельнулся. Пугливо. В норке. Так, мы оставим пока швабру. Что ж они так эту дверь. Хоть не надо бы ногами. Просто очень спешат. Не прячутся — они догоняют. Незаметно спешат — когда уходят.
Он пробрался к дверям — там клевала пол штукатурка и оседала пыль, так били эту бедную дверь женского рода и терпения. Так, он коснулся шкафа — за него? Там можно переждать. Присесть. Накрыться бумагами, коробками, да и кто будет искать? Торопятся же. Он поместил ногу на мягкое, поддающееся, прожимая до дна. А что-то прошуршало и умелось под пол, под доски, но не очень глубоко. Ненадолго. Он отошел, слушал еще — не ошибка? Мешал стук, уж очень редкие паузы — что тут можно услышать, не один ведь колотит человек, уж очень часто.
Его звало в стороны, как пьяного, глотал слова, растекалось лицо, надо держать. Вот куда? Они бросили стучать, не ушли, рвут со стены огнетушитель, спешат. И теперь, без стука, слышно: дышит за шкафом, дышит, живет, в этом пыльном, невидном, ворочается. Нет, ничего такого не слышно… Но вот дыхание есть, присутствие тел, спешат, тоже поторапливаются.
Вот ударили в дверь — сразу тяжело и весомо, огнетушителем. Дверь вскрикнула хрустом, передернулась трещиной, так, время, вот еще можно в ванную. Там очень яркий, южный свет. Он тихо задвинул шпингалет, на потом. Пустил воду. Пусть течет. Сделал теплую, чтоб не совсем уж жара, разулся и полез в ванну, задернулся клеенкой, ах, стеснительно, в одежде, носки липнут, брюки тоже, начинается, тепло, тесновато, теснит. Кругом железо и еще вода. В общем, это очень безопасно. Сильно бьют, но теперь пореже. Еще недолго совсем. Крохи. Вот он я. Вот мои руки. черные, обгорелые, незрячие, вот он я, это я, а что в кармане? В кармане твердое, как пуля, смешно, а что это? А это свисток из лозняка, на нем морщинистая кора, в нем запах тины, реки и скрежет камышей на ветру, он теплый для губ, он быстро становится чем-то твоим, продолженьем.
Он засвистел сначала коротко: вот-вот-вот. Потом стал дольше, на все дыхание, сквовь рокотанье воды и обессиленное горячим тело: во-во- во-о-от, во-во-о-от… Ревела вода, а он свистел, дверь умирала, ее били поддых и держали руками, тряслись ее губы с номером комнаты, сжатые туго, а за стеной сыпуче полезло, как ветер, неслось по бумагам, паркету, песчано скрежетало, растекалось по углам, искало зов, перевернуло и покатило к стенке порожнюю банку, там когда-то было варенье, но очень давно, не осталось и запаха для него, для них — осталось, началось шевеленье и бег, перебежки, визги, все ближе к дверям. не держась уже, громче пища, требовательно царапаясь и мешая друг другу, копясь, собираясь, подтягиваясь, ошалело отрываясь от массы и носясь широкими кругами от пьянящей свободы, ломясь в дверь беспокойным, некормленым стадом, стаей, потоком к потоку, на свист, били в дверь, царапали. визжали, кусались, друг на дружку вспрыгивали, слоями, ему стало жарко и душно, он устал, потянулся за граненым стаканом под зеркальцем и глотнул, смочил пересохшее горло, сколько мог, — дверь закричала с виноватой мукой, падая назад, раскинув перебитые железом руки и выбросив смертно искусанный язык замка.
Свисток упал в воду и закачался у белой стенки, намокая потихоньку от брызг.
У медсестры Арины Семеновой молодого человека звали Юра. Он был постарше се лет на шесть. Юра встречал ее после дежурства по средам на месте, где давно уже не было Сухаревой башни.
Арина переодевалась. загородившись дверцей шкафа, на которую дежурные врачи наклеили развратные календари и, путаясь в джинсах, косилась тревожно на грудастых и томных красоток.
— Семенова, там не помочь? — крикнул дежурный врач на ходу. Не хочешь пообщаться? Теплый лежак в дежурке к вашим услугам.