Октябрь
Шрифт:
— Как вы не можете понять: каждый идет в революцию со своими надеждами, своими требованиями, — Агнеса теряла уже самообладание, — пролетариат, крестьянство, целые нации. У каждого свое наболело, для себя освобождения требует. Так и женщина идет в революцию со своим наболевшим. Не может она смириться, поймите. Не может примириться с печкой, ухватами, всё ломать нужно.
— Ну, ступай, поломай один ухват, может тебе полегчает.
— Не понимаю, как вы можете шутить…
— Шутить? А вы что, серьезно? Один несчастненький
— Да вы же всегда на собраниях, на митингах, — перебила мужа Прасковья Даниловна, — а кто же борщ варить станет?
— Вот, Агнеса, прими во внимание, — попробовал перевести всё в шутку Иван, — борщ и революция!
— Ну, а как же, сынок, мать всегда будет беспокоиться!
— Если вы хотите серьезно говорить, милая барышня, — не слушая жену, продолжал Тарас Игнатович, — по-серьезному так будет: мать предложила вам хату — милости просим. Живите-поживайте, добра наживайте. Как мы жили, как все рабочие люди кругом живут.
Агнеса не ответила, Иван заговорил о петроградских делах, беседа мало-помалу входила в обычную колею.
Агнеса не принимала в ней участия, и вскоре, поблагодарив за хлеб-соль, стала прощаться.
— Пора мне.
— Вы уж на нас не обижайтесь, — попробовал загладить размолвку Тарас Игнатович.
— Я не обижаюсь. Но мы просто не понимаем друг друга.
— Это вы нас понимать перестали, — вспылил Тарас Игнатович, — я вот вашего батюшку знавал — ничего, понимали друг друга. Рабочий был человек.
— Ну, если им, конечно, у нас не нравится… — опустила глаза Прасковья Даниловна.
— Не надо об этом говорить. Пожалуйста, сейчас не надо, — попросила Агнеса, — мы еще посоветуемся с Иваном.
Она остановилась в дверях.
— Погоди, я с тобой, — взялся за картуз Иван.
Едва они вышли, воинственный дух покинул Тараса Игнатовича. Ткач отодвинул миску, понурился, потом поднял глаза на Прасковью Даниловну:
— Ты вот, всю жизнь борщ варила, и ничего, пригодилась революции.
— Другая теперь жизнь, — подсела к мужу Прасковья Даниловна, — каждому воля открылась. Иду по улицам, смотрю — все люди словно от весны пьяные, говорят, шумят, радуются. Все чего-то ждут. Нет, они не станут жить по-нашему, по-старому.
— Что меня больше всего заело, — никак не мог успокоиться Тарас Игнатович, — кого только к нашему берегу не прибьет, они ж тебя и учат. Не мы его приняли, а он нам милость оказал — пожаловал. Он передовой. А чуть до дела — на попятную… — и чтобы отвлечься от невеселых мыслей, окликнул Тимоша:
— Почему на заводе не был?
— А есть он — завод? Только и дела по цехам шататься.
— А ты свое дело знай. Нашему брату от завода отбиваться не годится, — потянулся в карман за люлькой. — С той недели завод
— Сколько уж раз собирались.
— Теперь точно. Прикрутили хозяйчиков.
— Про оборону кричат, а сами оборонный завод завалили.
— Завелись где-то черви, от того и валится.
Тарас Игнатович наладил люльку, притиснул табак большим пальцем, поднес трубку ко рту.
— Едва порог человек переступил… — начал было Тимош.
— О чем разговор? — отвел трубку Ткач.
— Да про Ивана. Приехать, говорю, не успел, уже с хаты…
— Это про что?
— А про то. Сразу и завелись.
— Слышали уже. А дальше?
— Столько времени не виделись. Ну, за что вы на них напались?
— А ты понимаешь, что говоришь?
— Тарас! — остановилась у стола Прасковья Даниловна.
— Слава богу уже шестьдесят лет Тарас. Ты слышала, что он говорит?
— А что я говорю? — осмелел Тимош, надеясь на поддержку Прасковьи Даниловны. — Правду говорю. Зачем вы их с хаты выжили?
— Защитник нашелся. Да ты понимаешь, о чем говоришь?
— Значит, понимаю. Был у них — знаю. Они все за объединение стоят.
— Это какое ж такое объединение? — бросил люльку на стол Ткач.
— Ну, вот, раскидал табачище, — кинулась к столу Прасковья Даниловна.
— За объединение всех сил против прямой контрреволюции.
— Да ты понимаешь ли, о каком объединении речь? Понимаешь, о чем они хлопочут? Куда Ивана тянут?
— Понимаю, если говорю, — упрямо продолжал Тимош, — теперь все видные работники на этой платформе стоят, — повторил он слово в слово сказанное Левчуком и, увлеченный звучностью фразы, хотел было развить объединительную мысль, но Тарас Игнатович ударил кулаком по столу.
— Довольно мне тут! Знаю, из какого угла потянуло. Можете все собираться на эту платформу!
Ткач крикнул «собираться», а Тимошу послышалось «убираться».
— Хорошо. Я уйду, — слезы навернулись на глазах, — сейчас уйду. Но и вы знайте — оторветесь от людей, как офицер на параде!
— Что? — приподнялся со скамьи Тарас Игнатович. Тимоша уже не было в хате.
— Тимошка! — крикнула вдогонку Прасковья Даниловна. — Тимошка, скаженный!
Младшенького и след простыл.
— Ну, что вы за люди, — заломила руки Прасковья Даниловна.
21
Тимош выбежал на улицу с твердым решением никогда больше не возвращаться к Ткачам.
Но одного решения уйти, даже самого твердого, было недостаточно, требовалось еще прийти куда-то. Побродив по городу, почитав воззвания, объявления и призывы, расклеенные на всех углах, прослушав двух-трех ораторов на летучих митингах, Тимош последовал за какой-то демонстрацией и очутился на своем заводе.
К подъездным воротам тянулись параконки, груженные углем. По заводскому двору сновали всполошившиеся хозяйчики.