Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде
Шрифт:
Невозмутимый Сталин даже не удивился такому быстрому устройству и зашагал за мной по коридору, пока мы не пришли в «комиссариат».
Здесь я отрекомендовал ему тов. Сенюту, назвав его заведующим канцелярией Наркомнаца.
Сталин согласился, окинул взглядом комиссариат и, издав какой-то неопределенный звук, выражающий не то одобрение, не то недовольство, направился обратно в кабинет Ильича.
Я отправился в город, заказал бланки и печать. Уплатив за бланки и печать, я израсходовал все мои деньги и деньги тов. Сенюты.
Решился идти к Сталину.
— Товарищ Сталин, — сказал я, — денег
Я знал, что изъятие из банка еще не произведено.
— Много ли нужно? — спросил Сталин.
— Для начала хватит тысячи рублей.
— Придите через час.
Когда я явился через час, Сталин велел мне сделать заем у Троцкого на три тысячи рублей.
— У него деньги есть, он нашел их в бывшем министерстве иностранных дел.
Я пошел к Троцкому, дал ему форменную расписку на три тысячи рублей и получил их.
Однажды, это было около пятого или шестого ноября, Сталин встретил меня в коридоре. У него в руках была какая-то бумага.
— Есть ли у нас в комиссариате машинистка? — спросил он.
— Нет, — ответил я. — Да и надобности-то пока в ней нет. Пока работает машинистка Совета фабрично-заводских комитетов, по знакомству.
— В таком случае найдите надежную машинистку и перепечатайте эту бумагу. Нужно экземпляров двенадцать. Бумага строго секретная.
Я взял бумагу. Это было знаменитое обращение большинства ЦК к меньшинству. Там говорилась; «или подчиняйтесь большинству, или уходите!». Под этим обращением были подписи пятнадцати цекистов.
Я задумался. Машинистка из фабзавкома, которая выполняла для нас работу, сочувствовала меньшевикам. Ей нельзя было давать такой бумаги для переписки. Я пустился в поиски по Смольному и набрел на Мехоношина.
— Товарищ Мехоношин, нет ли у вас какой-нибудь надежной машинистки?
— Машинистки надежной нет, но есть машинист.
— Давайте машиниста!
Мехоношин подвел меня к какому-то бородатому субъекту в военной форме, сидевшему за машинкой.
Я продиктовал ему бумагу. Напечатав дюжину экземпляров, отнес все тов. Сталину.
Эта бумага обратила мое внимание на наши разногласия. Так как от молчаливого Сталина я не надеялся узнать что-нибудь, то решил справиться у первого попавшегося цекиста.
На следующий день утром у входа в Смольный и встретил Муранова.
— Как наши разногласия? — спросил я у него.
Муранов махнул рукой.
— Наша беда не в том, — сказал он, — что у нас много марксистов. Плохо то, что слишком много Марксов.
Вот все, что я узнал о расколе.
Новые жгучие вопросы выплывали каждый день в таком количестве, что я вскоре перестал интересоваться расколом.
Власть Советов с каждым днем укреплялась.
А. Тарасов-Родионов, офицер пулеметного Кольтовского батальона
Первая операция
Я был и большевиком и офицером военного времени, и, однако, я меньше всего представлял себе предстоящую пролетарскую революцию как военную операцию. Конечно, я готовился, как и все остальные члены военной организации, к предстоящим боям, но готовился так, как подсказывал это инстинкт революционной целесообразности. Хитростью, обманув генерал-квартирмейстера
— В чем дело? — недоумевающе спрашивал я их комиссара тов. Поппеля. — Ведь и мы пришли сюда тоже против большевиков…
Солдат Поппель тупил свои молодые глаза и враждебно косился на мою серую офицерскую шинель. Я понял его без слов и отвел в сторону:
— Вы большевик? — Он смущенно растерялся. — Почему же ты, черт возьми, до сих пор не связался с нашей военкой?! Ну, это потом… Сейчас же, немедленно потеснись! И ни кому ни гу-гу. Мы все поголовно большевики…
Нужно было видеть радостно покрасневшее, растерянное лицо Поппеля.
А на следующий день наши ораниенбаумские кольтовцы на мохноногих лошаденках, стуча двуколками, уже наполнили двор Петропавловки и звоном топоров и стуком досок для нар заглушили грустное средневековое треньканье часов башни с летящим ангелом на ее шпиле, Петропавловка была занята.
Перевыборы Питерского Совета прошли в общих секциях. Президиум перевыбран сплошь большевистский. Наша военка, выпущенная к этому времени из «республиканских тюрем» Керенского, день и ночь лихорадочно работала над восстановлением оборванных связей. Она целиком перешла в распоряжение только что создавшегося Военно-революционного комитета, где Скрыпник, Дзержинский, Лацис, Карахан…
Мы боимся опоздать, так как враг мобилизует свои силы и переходит в наступление. Уже разогнан Калужский Совет. Всем петроградским юнкерам розданы патроны и ручные гранаты. Не сегодня — завтра начнется вооруженный поход на наш Смольный.
Но народные массы грозны в своем затишье. В затишье перед бурей. Корниловский шквал раскрыл глаза даже слепым. Глухо, но сплоченно гудят, как ульи, заводы и казармы. Их шум не доносится на улицу, такую нарядную и пеструю, полную кокоток и биржевых дельцов. Поэтому мне кажется странным думать о плане военной операции революции. Все «образуется» само собой.
Конечно, военка посылает во все полки и части своих комиссаров от Военно-революционного комитета. Все военно-боевые мероприятия эсеровского правительства по борьбе с народом становятся немедленно известными и тотчас же пресекаются. Керенский видит свое полное бессилье в Петрограде и начинает заигрывать с фронтом.
В воздухе пахнет провокацией. Чего же мы медлим?
Вечером в одной из аудиторий первого этажа в Смольном в помещении фракции собирается вся соль партии пролетариата в Петербурге. Громадная комната набита битком. Рожки лампочек плавают в сизом тумане табачного дыма. Душно и тесно. И поздно ночью, накричавшись до хрипоты, решаем: не останавливаться перед свержением контрреволюционного Временного правительства.