Окутанная тьмой

Имилис

— Я ничего не делал. Правда, она сорвалась с той лестницы. Мы выполняли задание, — сквозь слёзы начинает оправдываться Драгнил, не понимая, просто недоумевая, почему именно так она относиться к нему, почему считает, что он сумел бы, решился бы и смог не то, что убить, а ранить своего друга? Но ни эти речи, ни слёзы ничуть не растрогали женщину, и она, смерив Нацу недоверчивым взглядом, прошла в дом, жестом приказывая следовать за ней. Нацу было не впервой бывать здесь. Люси часто водила его за ручку, как малое дитя, к Целительнице, и та, скрепя зубами, осматривала его повреждения, вовсе нехотя, будто желая причинить как можно больше боли. Нацу чувствовал её ненависть на себе, но Хартфилия всегда говорила, что он преувеличивает, что ему кажется, ведь

лекарства и всё, что делает Полюшка помогает. Помогает, но страх, что однажды она просто отравит его не покидал Драгнила, и он почти машинально принюхивался ко всему, что давали ему не только здесь, но и в гильдии.

— Положи её на кровать и уходи, — серьёзно скомандовала она, начиная копошиться в верхних ящиках; Нацу хотел было остаться, чтобы только убедиться, лично увидеть и понять, что всё хорошо, но осознал, что будет только мешаться под ногами, послушно покинул помещение.

Немного успокоившись, глубоко вдыхает воздух, вместе с ним и едкий, колющий в горле запах лекарств, каких-то цветов. Нацу, закашлявшись, бессильно садиться на деревянные ступени, оперевшись спиной на лавку, где ровным рядом стоит в железных вёдрах речная вода. Драгнил, косо взглянув на дверь, опустил руку в воду, резким движением брызнув её себе в лицо, стирая те кровавые разводы со лба и прядей волос. Кожа неприятно горит, как от ожогов, и он засохшую корку крови сдирает ногтями, оставляя яркие полосы, но не чувствует боли, не замечает её, игнорирует.

Хэппи выглядит совсем обеспокоенно, сжимает в лапках платок Хартфилии и смотрит на Нацу так, будто сейчас заплачет... горько, громко, чтобы его услышали и успокоили. Нацу притягивает его к себе, крепко обнимая, прижимая всё дрожащее, содрогающееся от страха существо к своей груди, обещая, во что бы то ни стало защитить, уберечь. И Хэппи тянется к нему, всеми силами впивается коготками в куртку и кожу, надеясь всегда быть таким важным, необходимым, любимым. Хэппи боится одиночества, не выносит скуки и печали, поэтому, чтобы избежать этих страхов, становиться шутом для других. Главное улыбки, главное веселье, главное смех. Главное, чтобы улыбался он сам, главное, чтобы рядом был и смеялся Нацу, главное, чтобы рядом была и шутливо грозила им пальцем Люси.

— Нацу, она ведь поможет Люси? — наивно поднимая тёмные глаза на Драгнила, задаёт терзающий его душу вопрос Хэппи, не отрываясь, сильнее сжимая когти. Он хочет знать, он хочет убедиться, что не только он сам верит в хорошее. Они ведь с Нацу похожи характерами, действиями и потому мысли у них должны переплетаться. Хэппи всем своим существом свято верит, что через минуту, возможно, две, Целительница выйдет, слегка устало стирая пот со лба, и с улыбкой, строго, как и всегда, скажет быть осторожнее впредь. Хэппи пытается верить в это, убеждает себя каждую минуту, силой выталкивая из сознания те ужасающие его картины, крепче, насколько позволяет его сила, сжимая платок.

— Конечно, я уверен, — почти спокойно проговаривает в ответ Нацу, и Хэппи то ли из-за слёз, то ли из-за своих страхов и мыслей не замечает дрожь, пронзившую тело Драгнила. Нацу вздрагивает, позволяет Хэппи уткнуться носом в плечо, гладил по шёрстке, заботливо, по-братски целуя, хотя сам уже не был ни в чём уверен. Он же так крепко, так близко от своего сердца держал Люси. Она не шелохнулась, даже не вздохнула, через силу вдыхая в уставшие, сжавшиеся лёгкие воздух. Нацу пытался верить, но не выходило, он становился реалистом, понимая, что слишком много времени ушло, и не просто так на её коже грязными пятнами расплывалась серость, грязь. Нацу хочет верить, что с ней всё хорошо, и что на самом деле существует в арсенале Целительницы нечто невообразимое, что может оживить, но надежда уходит рушиться и просто тает. А он так же бережно, пытаясь укрыть от суровой реальности, прижимает к себе Хэппи, чувствует ответственность, чувствует, что не сумел защитить, как не пытался. И всё повторяется, по кругу, заново.

Короткие десять минут для обоих казались мучительно-долгими, лишь какие-то странные

звуки, глухо доносящиеся из приоткрытого, но плотно зашторенного окна, не давали им кануть в полное отчаяние. Хэппи немного успокаивается, будто понимая, что всё, что могли и должны были, они сделали, и дальнейший ход судьбы зависит лишь от Целительницы. Хэппи не хочет больше ждать и, отстранившись от Нацу, под его внимательный, почти виноватый взгляд, расправляет изломанные крылья, легко поднимаясь на уровень окна. Он коротко оглядывается на Нацу, надеясь получить хоть какую-то малую долю поддержки, Нацу коротко согласно кивает, не опуская глаза. Через силу, через собственный страх, облепивший всё его сердце липкой, едкой гнилью, Хэппи несмело отодвигает край занавески, в замешательстве глядя на вовсе не похожую на саму себя женщину. Полюшка замечает внимательный взгляд на себе, оглядывается и, пытаясь взять себя в руки, уверенно смахивает рукавом плаща со щёк слёзы. Хэппи видит, что что-то не так, Люси уложена так же, как они оставили её здесь, даже не шевельнулась, и из-за этого, из-за слёз, казалось, непробиваемой, железной женщины, в сердце закрадывается страшная догадка, впиваясь раскалённым наконечником выпущенной стрелы.

— С ней всё хорошо? — дрожа всем телом, спрашивает Хэппи, заглядывая чистыми, вновь заслезившимися глазами в строгие, но сейчас необычайно нежные, тёплые глаза женщины. Она горько улыбается, мгновенно отдёргивая себя от этой мысли, возвращает прежнюю суровость, нахмурившись, и тонкие нити морщин расползаются по её коже, делая её лицо ещё более сосредоточенным, перечёркнутым тайной печалью и глубоким страхом. Полюшка качает головой. Вновь старческой, иссушенной рукой, бессмысленно прикладывая ко лбу Люси влажное полотенце, стирает грязные разводы на бледной мраморной коже.

— Она перешла в другой мир, отличный от нашего, — женщина вновь пытается улыбнуться, чтобы как-то успокоить не то что Хэппи, а саму себя. Да, она видела смерть и часто, не единожды, но всегда боялась, впадала в отчаяние, когда кто-то погибал на её руках, как происходит сейчас. И хочется сделать что-то, попытаться помочь, вложить все свои силы, но молодое сердце замерло в груди, навсегда остановив свой ход, и от этого бессилия, разом упавшего на уставшие женские плечи, ещё тяжелее.

— А что за другой мир? — опешив, будто в действительности не поняв, о чём говорит Целительница, переспрашивает Хэппи, становясь на подоконник, потому что крылья попросту не держат его на весу, нет сил и возможности быть сильным. Он оборачивается, видя, как мелкой дрожью по плечам Нацу расходится то ли страх, то ли ярость. Хэппи шумно сглатывает, боясь услышать роковые слова, рушащие весь его светлый чистый мир на части.

— Она умерла, — на выдохе, сжимая тонкими пальцами грязное полотенце, произносит Полюшка, резко отворачиваясь от окна, где, как малое дитя, пытаясь осознать её слова, стоит Хэппи, вцепившись коготками в занавеску. Женщина и сама была не рада, что не смогла ничего поделать, но нет такого заклинания, нет таких трав, способных возвратить к жизни умерших. Возможно, она и смогла бы придумать что-то, будь у неё только время, но, уже долгие годы прожив здесь, среди людей, она осознала, что они, да и она сама, не всесильны. Она человек, такой же, как и они, и нет никакой разницы, не смотря на то, что она одна из тех, кто видел собственными глазами драконов, живой свидетель тому, что они существовали, но сейчас это никак не поможет. Полюшка просто человек.

— Что значит, умерла? — словно в трансе повторяет за ней Драгнил, медленно, заметно покачиваясь от слабости, поднимаясь на ноги. Целительница цепенеет, когда дверь с грохотом врезается в деревянную стену, а на пороге, одаривая и её саму, и ни в чём не повинного Хэппи злостными взглядами, стоит он. В глазах, затуманенных плотной пеленой ярости, горит только лютая ненависть, но ни к этой пожилой женщине, сделавшей всё, что было в её силах, ни к этому заплаканному иксиду, поражённому происходящим так же сильно, а только к самому себе, к своему бессилию и глупости.