Ола
Шрифт:
– Да ты меня, мачо, не слушаешь? Ай, мачо, какой ты скучный!
Ну конечно!
Вздохнул я, из каменного столба обратно в себя самого превращаясь. И взяло меня зло на жизнь дурацкую. Взяло, ухватило.
– А ты чего, Костанса, за болтовню серебро берешь? Брякнул – не подумал. А ну как плясунья мне сейчас по морде врежет – с размаху? Не врезала, засмеялась только.
– Говорить не любишь? Песни не любишь? А чего ты любишь, мачо? Ну, пойдем, пойдем!
И – за руку меня. Хотел я упереться, как вдруг слышу: бом-м-м-м! Бом-м-м-м!
Громко
А это уже у Святой Паулы. Вовремя!
Встал я, шляпу поправил, плащ свой черный одернул.
– Как скажешь, – соглашаюсь. – Пошли!
К двери мы, а в спину мне взгляды – болтами арбалетными. Любопытные такие, ехидные даже. На что шкура у меня толстая – почуял.
…Только можно было и не чуять. Я и так все понял, первый раз, что ли, в «Мавр» заглянул?
Вышли мы на улицу – пусто, темно, душа радуется. Взял я красавицу эту за подбородочек, к себе повернул:
– А куда пойдем, красивая? К Арсеналу, где Диего Каброн залетных дурачков раздевает, или на Сапожную, к Луису Живопыре? Туда, где сразу режут?
Дернулась, да только подбородочек ее я крепко держал.
…Видать, недавно она в «Мавре», вот и не узнала меня. А я быстро все схватил. Любят тут идальго глупых с кошелем полным за поясом.
Не испугалась – улыбнулась, весело так. Заиграли на щеках ямочки.
– Ай, мачо! Ай, не признала своего! Так ты вроде не из гато? [49]
[49] Гато («кот» – исп.) – на наречии пикаро означало «вор».
– А кто спрашивает? – хмыкнул я.
– Костанса Валенсийка, – смеется черноглазая в ответ. – Я с Живопырой хожу, недоумков богатеньких приманиваю. Ладно, мачо, считай, твоя взяла. Обещалась – выполню. Пошли ко мне, близко тут!
И не отказался бы, так ведь колокол! Ударил, меня позвал.
– Пошли, – киваю. – Только не к тебе.
И в переулок, что щелью черной меж двух заборов змеится. Я туда, она – за мной.
– Эй-эй! Я не такая, мачо! Я тебе не пио [50] , не шлюха с Речных улиц, чтобы прямо у стеночки. Ко мне идем, мачо!
[50] Пио – презрительная кличка проституток.
Поглядел я на нее, черноглазую, полюбовался, по щеке погладил.
– До Морской улицы дойдем. Проводишь. А потом ты – налево, я – направо.
…То есть не совсем направо. Да это уж мое дело.
Не ответила. Взяла под руку, рядом пошла, к плечу прижалась. Хотел я словцо кинуть, чтобы назавтра встретиться, да что-то удержало. Печенка, не иначе. Я ведь про то, чтобы проводила, просто так сказал, наобум. Ей ведь провожать не с руки, ей в «Мавр» возвращаться надо – идальго залетных кастаньетами приваживать…
А вот
– Сир-е-ена-а-а-ас!
Фу-ты, бес! Стража! Патруль ночной. И как раз там, куда мне идти требуется.
…Вот для этого певунью я и прихватил. Подозрений меньше будет. То есть не будет вообще. Идет себе идальго при плаще и шляпе – и при девице. Спите спокойно, жители славного города Севильи!
Повернул я направо, Костансу поближе прижал, носом запах ее кожи втянул…
Эхма!
А вот и стражники, обалдуи-альгвазилы. В шлемах, в латах, и копья при них, и мечи. Топчутся на месте, на нас не глядят. А чего им на нас глядеть? Идем себе, никого не…
– Сеньоры! Сеньоры!
Даже не заметил, как руку отняла, как в сторону кошкой отпрыгнула.
– Сеньоры! Это Игнасио Гевара! Бланко это, Астуриец!
…Вот тут я и вправду в столб превратился.
– Хватайте его, хватайте, сеньоры! Это я его выдала, Костанса Валенсийка, мне награда! Да хватайте его, чего стоите?
В одном повезло – не Эрмандада это. Те бы сразу сообразили. А эти дурни замешкались, пиками задергали. На мгновенье всего, на малую песчиночку, что из ампольет падает.
Хватило!
Плащ с плеч, шляпу на мостовую…
– Стой! А ну стой, кому говорят! Сто-о-о-о-й!…А вот сейчас!
Ходу!
Эх, недаром мне сегодня все цыганки мерещились! То есть не мерещились, конечно. Наверно, она меня еще на Барабане приметила, подошла, убедилась…
А то, что Начо Бланко в «Мавр» заглянет, любой пикаро догадается. А может, и проследила.
Ходу!
…Словно я снова Бланко Малыш, Бланкито с площади Ареналь, заморыш из Астурии, что пирожки у торговок воровал. Тогда каждый день бегать приходилось. Так что все знакомо. И забор, через который перелететь следует, и пустой патио (никто в этом доме не живет, говорят, в плену хозяин – в Алжире), и еще один забор…
Переулок… Сзади кричат, да уже не так громко. А вы чего думали, Белого Начо поймаете?
Ходу!
Только за Хиральдой, возле галереи Градас, и отдышался. Тут уже бегать опасно – стража всюду. Ничего, ушел!
Отдышался, осмотрелся, цыганку чернокосую добрым словом помянул.
…Зря это она! Или думает, что Живопыра ее защитит?
Так он первый на дагу плясунью эту нанижет. Ведь я уже не Малыш Бланко с Ареналя.
Ладно! Об этом можно и потом. А сейчас…
Поглядел я на площадь, хмыкнул. Вот это «сейчас» и наступило.
Идет!
От врат соборных, мимо галереи, мимо колонн пузатых, прямиком в тот переулок, что к Бирже тянется. Высокий, чуть сутулый, руками при ходьбе дергает, правую ногу чуть подволакивает. А сутана на нем старая, а от сутаны звон тихий – ключи на поясе переговариваются.
Потому и от самых врат соборных шел. Лично он врата эти каждый вечер запирает – никому не верит.
Идет. И я за ним, тихо так. Он мимо Биржи, и я мимо Биржи, он по улице Красильщиков – и я туда же. Близко не подбираюсь, на полсотни шагов впереди держу.