Ола
Шрифт:
Так и топаем. Вот и эмирский замок – слева, а вот и Башня Золотая, как раз впереди. Это днем она золотая, когда изразцы под солнышком сияют, а сейчас – черная, огромная, страшная. Поглядел я на нее…
– Сыне мой! Буде ты Начо Бланко, то сюда гряди. А ежели иной кто-то – вразумлю телесно, мало не будет!
И когда только остановиться успел? И как увидел? Глаза у него на затылке, что ли? А каков голосина! Куда там Калабрийцу!
Делать нечего, подошел. Подошел, склонил голову:
– Благословите, падре!
Качнул бритой головой, фыркнул:
– Тебя,
Приложился (куда ж деваться?), про «…et Spiritus Sancti» выслушал.
– Ну, пошли, окаянец! Заждался я тебя, кнут даже приготовил.
Ну, про кнут это он шутил, конечно. А так все верно. Заждался меня падре Хуан – дон Хуан де Фонсека, архидьякон собора севильского.
…Только это для тех, кто в собор ходит, он архидьякон. А для таких, как я, Эспио Майор – главный шпион Ее Высочества Изабеллы Кастильской.
Если ходишь ты по краю,Если лезвие кинжалаВместо камня под ногами,Когда пляшешь под веревкой,Прежде чем сплясать в петельке,Выбирать уже не станешь.Вот ведь притча! В пять эскудоНачо Бланко оценили.Оценили – и продали.А теперь, выходит, сам яПродавать кого-то стану!ХОРНАДА XXIII. О том, как довелось мне сидеть на бочонке из-под солонины
– Не будь слишком мудрым, сыне, но будь мудрым в меру, – наставительно молвил падре Хуан, дверь тяжелую, железом обитую, запирая. – А не то наверну тебя, сыне, крестом наперсным, мало же покажется – и сапогом приложу!
Поежился я даже. А ведь навернет, знаю!
И за что, скажите пожалуйста? Всего лишь поинтересовался, отчего это мы, как ночь, всегда в подвал спускаемся? Сыро в подвале, противно, мышами опять же пахнет.
– Каждому времени – свое место, сыне. Да не тебе, сущеглупому, сие уразуметь!
Звякнул падре ключами, у пояса их пристраивая, и мне кивнул – садись, мол. На бочонок садись. Много их тут, в подвале. Одни селедкой воняют, другие – капустой. А от того, что мне достался, вообще солониной гнилой несет.
Ну, не понимаю! Ведь падре Хуан де Фонсека – всей Башни Золотой хозяин (если бы Башни только!). Громадная башня, чуть ли не выше Хиральды. Ее еще мавры построили – сокровища хранить. А затем тут тюрьма была – при короле Педро Жестоком. От тех дней – и решетки на окнах, и крюки под потолком. Взглянешь – гадко на душе становится. А после Педро этого (его, говорят, собственный брат зарезал) чего в Башне Золотой только не было: и тюрьма опять же, и арсенал, и, снова-таки, сокровищница. А теперь все это падре Хуану де Фонсеке досталось – разом, от фундамента
Про мавров да про Педро Жестокого сам падре Хуан мне и рассказал. Да только не пояснил, отчего это днем мы всегда с ним наверху встречаемся, а если ночью, то непременно в подвале. Наверху – понятно. Все оттуда видно: и Гвадалквивир с пристанью, и Триану, и таможню, и какие лодки куда плывут. До самой Марисмы, что уже у моря лежит, видно. И Калье-де-лос-Сьерпес как на ладони – улица Змеиная, где все севильские богачи обретаются. Говорят, что посылает каждый день падре Хуан человечка у зубцов башенных сторожить, дабы примечал тот, кто и куда по этой Калье-де-лос-Сьерпес ходит. Так что с верхотурой ясно, а вот зачем, как стемнеет, в сырой подвал спускаться? И что самое любопытное, тут падре Хуан и спит – на настиле деревянном. Вон он, у стены, ровно эшафот, пониже только.
Нет, не понять мне его, падре Хуана! Власти у него – почти как у королевы, а в затрапезе ходит, на досках почивает. И мзды не берет. А если кто в соборе осмелится медяк присвоить, то сразу – ключами по морде. Уж такой он человек!
– Или тебе особое приглашение требуется, сыне?
Не требуется. Сел я на бочонок, поежился. Сыро тут!
– Ну?
Нехорошо так спросил. Спросил – подступил ближе, глазами совиными круглыми на меня глянул. Вздохнул я, расстегнул рубаху, вынул дагу из ножен.
…На этот раз дошла очередь и до рубахи. Правда, распарывать ее не пришлось. Все, что требуется, изнутри нитками прихвачено – суровыми, в дюжину стежков. Потому и не снимал я рубахи, почитай, всю дорогу. Как и штанов.
Резанула дага – прямо по ниткам.
– Ну?!
Вот и первое «ну» – свиток запечатанный. А что в свитке том, не мне знать. Догадываюсь лишь, что по-арабски писан да из-за моря прислан.
Сгребла лапища свиток, на ладони подержала, подбросила. Поймала.
Нет свитка!
А вот и «ну» второе. На этот раз бумага – желтая, вчетверо сложенная. С печатью на шнуре – восковой.
– И чья печать, сыне?
– Педро Гонсальвеса, рехидора Авилы, советника, стало быть, тамошнего, – вновь вздохнул я. – И подпись его. Получен, значит, товар от Абу-Талиба Магриби, купца из Орана. Получен – и оплачен сполна.
Засопел падре, уперся в стол кулачищами. Оскалился.
– А что за товар, сказано ли?
Даже страшно мне стало на миг. Словно в застенке я, а передо мною – допросчик с кнутом сыромятным.
– Сказано, падре. Исчислено все…
Сверкнули в полутьме желтые клыки. Крепкие пальцы вцепились в бумагу.
– И вправду… Ну, сыне, прощаю я тебе все грехи, вольные и невольные, все, что по сей день ты натворил. Но не зазнавайся, еще завтра день будет!
Снова сопеть начал, к свече сальной бумагу поднес – дабы разглядеть получше.
А мне бы дух перевести. Улыбнуться даже – или севильяну сплясать. Ведь жив! Жив, цел, и бумага эта проклятая в нужные руки попала. А ведь достанься она, скажем, парням из Эрмандады… Или потеряй я ее ненароком…