Ола
Шрифт:
И кто скажет мне, ведает ли Ее Высочество про кебалей этих, да про Силу Букв – или сеньор архидьякон для себя все эти премудрости оставил? Ведь не для него, не для дона Фонсеки я жизнью рисковал – для королевы рисковал.
Да только никто мне докладывать не станет. И спрашивать некого – не Ее Высочество же! Всем языка своего жалко – и головы жалко тоже. Так что одно осталось – гадать. А лучше и не гадать, не моего умишка эта забота.
Или моего все же?
В общем, махнул я рукой, повязку на башку свою белую повязал, серьгу новую в ухо вдел, цветным пояском с бляшками медными
Потому как – праздник!
Карусели, карусели,Карусели на Табладо,Визг да крик вокруг, да хохот —Погуляем, севильянцы!Столб стоит, натертый мылом,На столбе – бутыль с винишком:Залезай, коли захочешь!Копья легкие летают —Тростниковые, для смеху.На толпу толпа стремитсяИ вопит: «Рази, Кастилья!»Вездесущие хугларыПеред людом рожи корчатДа монеты собирают.И конечно, кастаньеты,И конечно, всюду танцы.Веселись, гуляй, Севилья!Королева в гости к нам!На столб я все-таки залез. Скользкий, понятно, от души мылом натирали, да только зря я, что ли, по мачтам в шторм карабкался? Иной раз и канаты все оборвет, и рея – пополам, и парни с ног валятся. Я, конечно, не моряк – пехота морская, но ежели вот-вот ко дну пойдем, о таком не думается. А столб – подумаешь, столб!
Залез, в общем. С третьей попытки, правда. Залез, подтянулся на самую верхотуру и, прежде чем бутыль кожаную с винишком снять, вокруг себя обернулся.
Высоко сижу, далеко гляжу! Слева на копьях тростниковых бьются, справа место отгораживают – для быков, значит. А сзади…
Туда лучше не глядеть. И не только потому, что со столба брякнуться можно. Кемадеро там, сзади. Ну его к бесу! Зато впереди…
Скользнул я вниз, подождал, пока по плечам меня отхлопают, пустил бутыль по кругу (не жадные мы!) да парням, что со мною пришли, подмигнул. Потому как там, впереди, кой-чего интересное увидел. Кобыла там. Не та, что сено лопает, а деревянная, с ремнями. На эшафоте кобыла.
Ну что за праздник, ежели кого-нибудь плетьми не отодрать? Как говорится, хоть и высекли, зато верхом славно прокатился. А такое уж точно пропускать – грех. Копья тростниковые – это для детишек больше.
Даже странно, ежели подумать. Казалось бы, нам, пикаро, от эшафотов этих бежать надо, не оглядываясь. Для нас же их и строят, досок не жалеют. А ведь не бежим, ни одного зрелища не пропускаем. Нрав такой у нас – веселый больно. Вроде как вызов бросаем – той самой старухе, которая с косой да с бритвой.
…Не только это, конечно. Для гато любой эшафот вроде как пещера с сокровищами. Людишки, что вокруг собираются, всякую осторожность теряют. Не до кошельков им. Я-то по кошелькам не мастер, но как парней
Переглянулись – пошли. Посмеялись даже – будет кому-то на орехи!
…Не нам, в смысле.
Протолкались, пробились – и вовремя. Окружил народец эшафот – не пролезть. И пешие, и конные. А на эшафоте уже палач приплясывает, кнутом поигрывает (не плеть, однако, – кнут кожи сыромятной). Щелкнет – муху к помосту прихлопнет. Много их тут, мух. А палач их – бац! И нету мухи. Красиво это у него получается, душевно даже. И не только палач на помосте – жаровня тоже. Черная, углями дымится. Эге, значит, не только верхом катать станут. Кому-то и клеймо полагается – то самое, с гвоздем и буквой «S». Значит, до «доски» дело дошло.
Так что мухи всего лишь закуска. А вот и блюдо главное – волокут уже!
– Невиноваты-ы-ы-ый я-я-я-я! Не-е-е-е-евино-о-о-ова-а-аты-ы-ый!
Ну конечно! Невиноватый он! А кто виноватый?
И ведь даже не пикаро, сразу видать. Дрянь человечишка, корявый какой-то, мерзкий. Вопит, угрем извивается – в лапищах альгвазиловых.
– Невиноваты-ы-ый!
Грохнула толпа, за животики взялась. А братья-гато уже при деле. Смейтесь на здоровье, жители доброго города Севильи!
А вот сморчок в мантии, из судейских который. Грамотку развернул, к народу оборотился. Да только шумят, слышно плохо.
– …оную штуку бархату венецианского и продать хотел…
– Нея-я-я-я-я!
Дергается человечишка, рот раззявил, не иначе до небес докричаться думает. Да только толку-то!
– …свидетельствами уличен и сам сознался…
– Не сознавался-я-я! Били меня, признаться заставляли-и-и!
Хохочет народец, на палача поглядывает. А тот все с мухами разбирается. Пока что.
– …пятьдесят ударов полных, с размахом, да клеймо поставить, да на галеры королевские…
– Не винова-а-а-аты-ы-ый!
Хоть бы молчал! Сразу видно – не наш, не из настоящих, не с Ареналя…
– Эй, сеньоры!!! Гоже ли поступаете?!
Стихла толпа, осекся судейский, даже ворюга с раззявленным ртом замер. Больно уж голос серьезный был.
– Надлежит нам, сеньоры, по обычаю нашему кастильскому дело вершить!
Ушам своим не поверил. А обернулся – и глазам тоже.
Не может быть! Откуда?!
Моргнул я разок, затем еще, а после и понял – может. Одно дивно, откуда шлем такой?
…Потому как на Доне Саладо новый шлем блещет. Не тот шлем-бацинет с забралом, что я у его сиятельства позаимствовал, а салад, такой же, как прежде был, новый только. Блестит на солнышке, аж глазам больно, не иначе песком чистили.
А конек все тот же. И борода-мочалка прежняя.
…Эге, а копье откуда? Здоровенное такое!
– Разве не ведомо вам, сеньоры, что по обычаю, королем Родриго Старым признанному, негоже казнь вершить, ежели человек вины своей не признает?…
В стременах привстал, руку свою худую к небу поднял. А у меня руки, наоборот, опустились. И ведь сделать ничего нельзя! Был бы рядом, с коня стащил. Атак… Ох, плохо сейчас дядьке будет!
И действительно – зашевелились альгвазилы, сморчок-судейский насупился, пальцем старшого стражи подманил. Да и народ хмуриться начал. Такого зрелища лишают!